Все расследования отца Брауна - Гилберт Кийт Честертон

– Я не совсем уверен, что понимаю, о чем вы говорите, сказал Опеншоу. – Но даже если мой клерк и был оригиналом (хотя я в жизни не знал ни одного человека, которого считал бы менее способным на оригинальность), это не объясняет того, что с ним случилось, и уж, конечно, не объясняет случаев с остальными.

– С какими это остальными? – спросил священник.

Профессор взглянул на него и сказал, отчетливо выговаривая слова, словно обращаясь к ребенку:

– Дорогой патер Браун, исчезли пять человек.

– Дорогой профессор Опеншоу, ни один человек не исчез.

Патер Браун смотрел на своего собеседника так же твердо и говорил не менее отчетливо. Тем не менее профессор попросил повторить эти слова, и они были повторены столь же отчетливо.

– Я сказал, что ни один человек не исчез.

После минутного молчания священник добавил:

– Я думаю, что самое трудное – это убедить кого-нибудь в том, что 0*0=0. Люди верят самым странным вещам, если они идут подряд. Макбет поверил трем словам трех ведьм, несмотря на то, что первое он сказал им, а последнее он мог осуществить только впоследствии. Но в вашем случае среднее слово – это самое слабое из всех.

– Что вы хотите сказать?

– Вы не видели ни одного исчезновения. Вы не видели, как исчез человек из палатки. Все это основано на словах Прингля, о личности которого мы с вами не будем сейчас спорить. Но вы можете допустить следующее: вы сами никогда не приняли его слов всерьез, если бы не увидели подтверждения им в исчезновении вашего клерка. Так же как Макбет никогда не поверил бы в то, что он будет королем, если бы не подтвердилась его уверенность в том, что он будет Кандорским таном.

– Это, может быть, и верно, – сказал профессор, медленно кивая. – Но когда это подтвердилось, я убедился в том, что это правда. Вы сказали, что я ничего не видел сам. Но я видел. Я видел, как исчез мой клерк. Исчез Берридж.

– Берридж не исчез, – сказал патер Браун. – Наоборот.

– Какого черта вы хотите сказать этим «наоборот»?

– Я хочу сказать, – ответил патер Браун, – что он никогда не исчезал. Он появился.

Опеншоу взглянул на своего друга, но, когда он сосредоточился на новом освещении вопроса, в голове у него совсем помутилось. Священник продолжал:

– Он появился в вашем кабинете, нацепив густую рыжую бороду, напялив на себя мешковатый плащ, и выдал себя за преподобного Льюка Прингля. А вы всегда обращали так мало внимания на своего клерка, что не узнали его в этом наспех сделанном костюме.

– Но право же… – начал было профессор.

– Могли ли бы вы описать его полиции? – спросил патер Браун. – Нет, не могли бы. Вы, вероятно, знали только, что он носил очки с цветными стеклами и был гладко выбрит, и если бы он просто снял эти очки – это было бы лучше всякого переодевания. Вы никогда не видели его глаз, так же как и его души, – веселых, смеющихся глаз. Он положил свою нелепую книгу и всю эту бутафорию, затем спокойно разбил окно, надел бороду и плащ и вошел к вам в кабинет, зная, что вы ни разу в жизни не посмотрели на него.

– Но с какой стати он сыграл со мной такую дикую шутку? – спросил Опеншоу.

– С какой стати? Именно потому, что вы ни разу в жизни не посмотрели на него, – сказал патер Браун, и его рука слегка согнулась и сжалась в кулак, словно он хотел ударить по столу. – Вы называли его «вычислительной машиной», потому что только с этой стороны нуждались в его услугах. Вы никогда не видели того, что случайный прохожий мог бы разглядеть в течении пятиминутной беседы: что это человек с характером, что это большой любитель древности, что у этого человека есть свои собственные взгляды на вас, и на ваши «теории», и на вашу репутацию «знатока людей». Неужели же вам непонятно стремление доказать, что вы не разобрались в собственном клерке? У него забавнейшие представления о разных вещах – например, о коллекционировании бесполезных вещей. Знаете вы рассказ о женщине, купившей две бесполезнейшие вещи – медную дощечку одного старого доктора и деревянную ногу? Вот на этих то вещах наш изобретательный клерк и построил образ замечательного доктора Ханки, построил так же легко, как и образ несуществующего капитана Вейлса. Поместив их у себя в доме, он…

– Вы хотите сказать, что дом, где мы были за Хампстедом, это был дом, в котором живет сам Берридж? – спросил Опеншоу.

– А разве вы знаете его дом или хотя бы его адрес? – отпарировал священник. – Вот что, не думайте, что я отношусь без уважения к вам или к вашей работе. Вы – великий служитель истины, и вам известно, что я не могу относится без уважения к таким вещам. Вы видели насквозь немало лжецов, когда заранее считали их таковыми. Но смотрите не только на лжецов. Смотрите, хотя бы изредка, на честных людей вроде этого клерка.

– Где теперь Берридж? – спросил профессор после длительного молчания.

– У меня нет ни малейшего сомнения в том, что он вернулся в вашу контору, – ответил патер Браун. – Фактически он вернулся в вашу контору в тот самый момент, когда преподобный Льюк Прингль прочел страшную книгу и исчез в пространстве.

Снова наступило молчание, затем профессор Опеншоу рассмеялся, рассмеялся как большой человек, который достаточно велик, чтобы не бояться выглядеть маленьким. Потом он отрывисто произнес:

– Пожалуй, я это заслужил, заслужил тем, что не замечал ближайших своих помощников. Но согласитесь, что нагромождение событий было просто устрашающим. Неужели вы ни разу, ни на минуту не почувствовали ужаса перед этой книгой?

– Ах, перед этой книгой, сказал патер Браун. – Я раскрыл ее сразу, как только заметил, что она здесь лежит. В ней одни только чистые страницы. Я, видите ли, не суеверен.

Зеленый человек

Молодой человек в бриджах, с оживленным открытым лицом, играл в гольф на поле, параллельном морскому берегу, где сумерки окрасили все в серый цвет. Играл он сам с собой и не гонял мяч зря, но отрабатывал приемы с какой-то тщательной яростью, словно аккуратный небольшой ураган. Он быстро выучивался многим играм, но ему хотелось учиться чуть быстрее, чем это возможно, и поэтому он был заведомо жертвой тех заманчивых предложений, которые обещают научить игре на скрипке за шесть уроков, французскому – заочно. Он дышал свежим воздухом столь обнадеживающих приглашений и приключений, а сейчас был личным секретарем у адмирала сэра Майкла Крэвина, владевшего большим домом и парком, чуть подальше от моря. Он был честолюбив и не собирался всю жизнь быть чьим-то секретарем, но он был разумен и знал, что лучший способ уйти из секретарей – стать секретарем хорошим. Он и стал им, научившись расправляться с кипами писем так же быстро и сосредоточенно, как с мячом. Сейчас он сражался с письмами один, на свою ответственность, – последние полгода адмирал был в плавании, и его ждали домой через несколько дней, а то и часов.

Гарольд Харкер бодро и скоро взошел на гребень между полем и морем и, глянув на берег, увидел нечто странное. Видел он нечетко, сумерки с каждой минутой сгущались под грозовыми тучами, но на секунду ему пригрезился сон из далекого прошлого или драма, разыгранная призраками другого века.