Жестокий век - Исай Калашников

– О боже! – Слово вырвалось, как вздох. – Сделай вечными основы царства и веры, подними знамена ислама и укрепи столпы неоспоримого шариата, сохраняя державную власть великого, справедливого, великодушного владыки народов, господина султанов, распространителя устоев спокойствия и безопасности, дарителя благодеяний – того, кто дает помощь рабам, больным, того, кому дана помощь от неба, кому дана победа над врагами, кто поддерживает правду, земной мир и веру – халифа Насира, – да сделает аллах, которому слава, вечным его царство в халифате над землей и да увеличит его доброту и благодеяния.

К концу чтения хутбы голос имама набрал силу, он раскатывался над правоверными не смиренной просьбой, а грозным предостережением.

– Я не слышал своего имени, – сказал Кучулук. – Может быть, ты произнес его слишком тихо?

– Твоего имени я не произносил.

– Почему, достойный?

– Законным государем и правителем может быть только тот, чью власть освятил своим соизволением наместник пророка – халиф.

Имам говорил с ним как с учеником медресе, ровным голосом, но из глаз не уходила враждебная настороженность.

– Ваш халиф далеко. Ты, имам, узаконишь мою власть над правоверными.

– Я этого не сделаю.

– Найду другого имама.

– Другой тоже не сделает. Это право принадлежит халифу. Никому более.

– Тогда ты поедешь в Багдад и возвратишься с соизволением халифа.

– Я не поеду в Багдад. И халиф не даст тебе своего соизволения.

– Зачем, достойный, упрямишься? Ты видишь, я терпелив. И ты знаешь: я настойчив.

– Мы напрасно тратим время. Правоверными не может править неверный. Ты надел на нас ярмо покорности, но наши души тебе не облачить в одежды лицемерия.

– Я хорошо понял тебя, имам. Правоверные не могут быть подданными неверного. Тогда мне остается одно: обратить подданных в свою веру или веру моей жены, дочери гурхана.

– Твоя вера и вера твоей жены есть заблуждение ума человеческого.

– Ты лжешь, имам! – Кучулук привстал на стременах. – Эй, вы, поклонники пророка Мухаммеда! Слушайте меня, вашего правителя и повелителя. Я утверждаю: ваша вера – обман. За сотни лет до вашего Мухаммеда бог послал на землю Христа. Разве не так? Разве об этом не сказано в чтимой вами книге? Подтверди, имам, если ты честный человек.

Имам молчал, прижимая к груди Коран с потрепанными, побитыми углами.

– Молчишь? Да и что ты можешь сказать! Бог один, и ему не для чего отправлять людям одного за другим своих посланцев. Ваш Мухаммед сам себя возвел в пророки. Я спрашиваю вас: если ваш пророк обманщик – кто вы, его последователи? Вы не правоверные, вы легковерные. Пусть любой из вас подойдет и докажет мне, что я говорю неправду.

Мусульмане смотрели на Кучулука с гневом и страхом. Нижняя челюсть у имама отвисла, в сивой бороде темнел провал рта. Такого богохульства он, наверное, в жизни не слышал.

– Сказано: люди – или ученые, или ученики, остальные – невежды и варвары. Да простит тебе аллах твое неведение.

– Вы не хотите спорить? Тем хуже для вас. Вашу лживую веру я запрещаю. Отныне никто не посмеет напяливать на голову чалму, возносить молитвы по Корану. Молитесь, как молятся почитающие Будду или Христа. Замеченный в нарушении моего повеления будет наказан: в дом поселю воинов – кормите и одевайте.

Крики возмущения заглушили его слова. Кучулук выхватил из рук имама Коран, разорвал его, бросил на землю.

– Будь ты проклят! Пусть прах засыплет твой поганый язык! – крикнул имам.

Воины накинулись на толпу. Засвистели плети. Кони сбивали и топтали людей.

Разогнав верующих, Кучулук велел распять имама на дверях медресе.

Крутость устрашила мусульман, но не прибавила, скорее убавила число сторонников Кучулука. И когда к его владениям подошел Джэбэ с двадцатью тысячами воинов, мусульмане не подумали защищать свои города и селения, хуже того – они начали нападать на воинов Кучулука. О сражении с монголами нечего было и думать. Он отступал, и его войско таяло, как снег под жарким солнцем. С ним остались только найманы, но их было слишком мало…

…Усталые кони медленно поднимались в гору. На безоблачном небе гасли звезды, разгоралась яркая, кроваво-красная заря. Рядом с Кучулуком дремала в седле Тафгач-хатун. Ее маленькие руки вцепились в переднюю луку седла, голова клонилась на грудь. Кучулук потряс ее за плечо.

– Упадешь.

Она встряхнулась, потерла ладонью припухшие глаза, виновато улыбнулась.

– Не могу больше.

– Сейчас остановимся. Наши кони устали больше, чем мы. – Он оглянулся. Воины тащились за ним без всякого порядка, многие дремали. – Нам, кажется, не уйти.

Тафгач-хатун испуганно глянула на него.

– Настигнут?

– Да. Скорей всего – сегодня.

– Может быть, нам покориться?

– Покориться? – Кучулук горько усмехнулся. – Этим мы не спасем ничего. Даже свою жизнь. Я всегда знал, что монголы придут за моей головой. На месте Чингисхана я сделал бы то же самое. Когда меня убьют, хорезмшах порадуется. А ему плакать надо.

– Тебя… убьют? – Тафгач-хатун, кажется, только сейчас поняла до конца грозящую им опасность. – А как же я?

– Не думаю, что они убивают и женщин.

Они въехали в узкую, сжатую с обеих сторон крутыми горами долину. По дну ее бежал шумный ручеек. Красные блики зари плясали на стремнине. Кони тянулись к воде. Кучулук спешился, помог сойти с седла Тафгач-хатун.

– Отдыхай. – Он разостлал на берегу ручья чепраки. – Есть хочешь?

Она покачала головой.

Воины, отпустив коней пастись, молчаливые, угрюмые, валились на землю. Вершины гор осветило солнце. На косогоре, заросшем терновником, перекликались птицы. Кучулук хотел было послать на косогор караульных, но передумал.

– Ты спи, хатун, спи, а я поднимусь вон туда. Мне все равно не уснуть.

– Я пойду с тобой.

Косогор был крут. Ноги скользили по траве. Пока поднимались, Тафгач-хатун несколько раз упала, до крови поцарапала правую руку. Солнце быстро поднималось, горы были залиты теплым светом, снизу к вершинам ползли клочья тумана, далеко внизу поблескивала кривая сабля реки.

Тафгач-хатун сидела, уткнув подбородок в колени, смотрела на горы, на полоску реки повлажневшими глазами.

– Неужели мы должны умереть? Я не хочу, Кучулук!

– Я сказал: ты не умрешь.

– Но я не хочу жить без тебя, Кучулук. Что жизнь, если не будет тебя!