Айша. Возвращение Айши. Дочь Мудрости - Генри Райдер Хаггард

и во-вторых, в этой жизни нам еще суждено встретиться, хоть и не скоро. Так что жди от меня весточки.

Я склонила голову в знак послушания и спросила, берет ли он с собой сопровождающих.

— Я возьму с собой лишь нескольких наших братьев, — ответил Нут, — в том числе и грека Калликрата, который вызвался сопровождать меня. Ты сама видела, какой он хороший воин, и, кто знает, возможно, его помощь скоро понадобится. Ума не приложу, откуда Калликрат узнал, что я уезжаю, — добавил Нут, с любопытством взглянув на меня.

— Это я сказала ему. Больше не спрашивай ни о чем, Учитель.

— Полагаю, в этом нет нужды, — улыбнулся Нут. — Может, тебе угодно будет знать, — добавил он с горечью, — что предатель, бывший недавно фараоном, завтра утром на заре бежит в верховья Нила. Он уже погрузил на корабль множество сундуков с сокровищами Египта, большая часть которых должна была пойти на уплату жалованья его солдатам и союзникам.

— Возможно, подсчет богатств утешит Нектанеба, когда тот окажется в почетном изгнании среди эфиопов! Однако, полагаю, Учитель, недолго ему осталось любоваться своими сокровищами, если только я правильно истолковала видение, озарившее меня, когда я пророчила на пиру. Это было как раз перед тем, как сей нечестивый Нектанеб отдал Дочь Мудрости, Дитя Исиды, сидонскому псу Теннесу.

— Истинно так, Айша, ибо Небеса даровали и мне точно такое же видение. Как, интересно, фараон предстанет пред богами с руками, обагренными кровью египетского народа, и каким голосом он станет рассказывать им об оскверненных храмах Исиды?

— Не знаю, Учитель. Но разве боги не сами избрали Нектанеба своим орудием, дабы наказать вероотступников-египтян? Как же могут они в этом случае на него гневаться?

Нут подумал немного, качая головой, а затем ответил:

— Иди задай этот вопрос Сфинксу, что сидит там, на песке у пирамид древних царей, размышляя, как гласит легенда, над вечными тайнами мироздания. Или же, — добавил он неторопливо, — на закате своих дней, Айша, спроси это у своей души. Быть может, тогда какой-нибудь бог и откроет тебе загадку поднебесного мира, но здесь, на земле, ответа быть не может, поскольку тот, кто окажется в состоянии узнать его, будет знать все на свете и сам сможет стать богом. Грех будет всегда, а для греха необходимы грешники. Но зачем нужен грех, не ведаю, разве только затем, чтобы из него в конце концов рождалось добро. По крайней мере грешник может оправдаться тем, что он лишь стрела на луке Судьбы и что стрела должна лететь туда, куда ее направил стрелок, даже если она прольет невинную кровь, сделает вдовами женщин и осиротит детей.

— Быть может, Учитель мой, сказано будет в ответ той стреле, что она сама себя изготовила, дабы разносить смерть; что она вырастила дерево, и выковала наконечник, и привязала к древку оперенье? Да и дерево она тоже выбрала не наобум, равно как и место, где произрастало оно, будь то дерево плодоносящее или высохшее, с древесиной годной лишь для посоха странника или для скипетра власти в руках царей.

— Ты и впрямь мудра, Айша, не зря, стало быть, наставлял я тебя... — молвил Нут с кроткой улыбкой. — Однако повторяю: когда ты в последний раз увидишь, как садится солнце и душа твоя приготовится последовать за край света, тогда снова предложи ей эту загадку и выслушай ответ того невидимого Сфинкса, что размышляет там, в небесах, здесь, на земле, и в груди каждого дитяти, которое он вынашивает.

Так сказал Нут и махнул рукой, дав понять, что спор окончен. Никогда не забывала я о том споре и о словах Учителя. Теперь же, наполовину бессмертная, я надеюсь, что когда доведется мне в последний раз увидеть закат, то вновь, как велел Нут, задам я загадку эту Сфинксу и с нетерпением буду ждать его ответа. Ибо, увы, чем я сама лучше Нектанеба? Да, этот вероотступник предал богов. Но разве и я тоже не предала богов, которые были ближе к моей пытливой душе, чем к грубой душе этого чревоугодника? Да, фараон проливал кровь, удовлетворяя свою ярость и похоть. А разве я не проливала кровь — и, кто знает, не пролью ли еще, прежде чем все закончится, — потакая одолевавшим меня неукротимым желаниям, в надежде получить заветную награду? Нечестивец сей удрал, прихватив сокровища Египта, чтобы впустую растратить их в песках пустыни. А разве я не сбежала с сокровищами, которые мне доверили: с драгоценными коронами моей мудрости, с золотом дарованного мне учения, с алебастровым сосудом моей красоты, власти и красноречия? Ведь, соединив их с бессмертием, величайшим благом из всех возможных, можно было изменить к лучшему мир. Но разве я, Айша, не сбежала с этими несметными богатствами, прижав их к груди, и не похоронила впоследствии в дикой глуши, как сделал Нектанеб с богатством Египта, прежде чем варвары предали его смерти?

Разве не совершила я все это ради великой мечты... и еще потому, что меня лишили этой мечты, а мир, который я должна была за собой повести, стал желчью на моем языке и песком на моих зубах? Так меня ли надо в том винить? Или того слепца, которого я любила, который не видел своими помутившимися плотскими глазами блаженства, что лежало на расстоянии его вытянутой руки, и тем самым взбудоражил мою душу и довел меня до безумия? Разве не виновата и та женщина, что затмила ему разум и зрение с помощью искусства, дарованного ей темными божествами?

О, не знаю. Быть может, этим двоим и удастся, представ перед Высшим судом, привести доводы, на которые мне трудно будет возразить. Затрудняюсь сказать, эти люди всего лишь такие, какими их сотворили боги, или же они сотворили себя сами, мастеря собственные стрелы из древесины, произрастающей в неизвестном мне месте. Но сейчас моя мечта вновь приблизилась ко мне; вот она робко и неярко мерцает — роскошный плод на Древе жизни, и я протягиваю руку, чтобы сорвать его. Да, я стою на цыпочках и почти достаю до него кончиками пальцев. Однако что, если плод сей окажется подгнившим? Что, если он раскрошится в прах, иссушенный обжигающим солнцем моего духа, увядший от прикосновения пальцев моей бессмертной руки?

О! Мой супруг охотится сейчас на склоне горы, как и подобает мужчине, а Афина, прежде звавшаяся Аменарта, все такая же зловеще красивая, сидит себе где-нибудь на равнине