Дипломатия - Генри Киссинджер

«Нынешняя ситуация в Европе ненормальна или абсурдна. Но она имеет четкие очертания, и все знают, где проходит демаркационная линия, и никто особенно не боится того, что может произойти. Если что-нибудь случится по ту сторону «железного занавеса», — а мы уже испытали подобный опыт год назад, — на этой стороне не произойдет ничего. Таким образом, четкое разделение Европы воспринимается, правильно или нет, как менее опасное, чем какое бы то ни было иное устройство»[853].

Именно эта стабильность и позволила латентным разногласиям внутри так называемого Североатлантического сообщества всплыть на поверхность. Сразу же по окончании Берлинского кризиса Макмиллан в Великобритании, де Голль во Франции и Кеннеди в Соединенных Штатах вынуждены были примирить друг с другом свои столь несхожие планы и прогнозы по поводу будущего характера альянса, роли ядерных вооружений и перспектив для Европы.

Макмиллан был первым британским премьер-министром, который столкнулся с болезненной реальностью, говорящей о том, что его страна больше не является мировой державой. Черчилль имел дело с Америкой и Советским Союзом на равных. Хотя даже его положение не отражало истинного соотношения сил, Черчилль благодаря своей гениальности и способности возглавить героические усилия Великобритании в годы войны сумел заполнить брешь между благопожеланиями и действительностью. Когда Черчилль настаивал на проведении переговоров с Москвой непосредственно по окончании войны, будучи лидером оппозиции, и вновь уже после смерти Сталина в 1953 году, став опять премьер-министром, он выступал от имени великой державы, которая хотя больше и не стояла в самых первых рядах, но тем не менее была способна повлиять на расчеты всех других. На протяжении Суэцкого кризиса Иден все еще вел себя как глава правительства в достаточной степени автономной великой державы, способной на односторонние действия. Но к тому моменту, когда Макмиллан столкнулся с Берлинским кризисом, поддерживать иллюзию о том, что Великобритания может сама по себе менять стратегические расчеты сверхдержав, было больше уже невозможно.

Светски-изысканный, элегантный, скептик Макмиллан представлял собой последнего представителя старомодных тори. Он был продуктом Эдвардианской эпохи, когда Великобритания была доминирующей державой мира, а британский флаг Юнион Джек развевался буквально в каждом уголке земного шара. Несмотря на то что Макмиллан обладал отличным чувством юмора, в его облике присутствовала какая-то меланхолия, неотделимая от необходимости соучастия в неуклонном падении роли Англии, начиная с мучительного опыта Первой мировой войны, когда страна находилась еще в зените славы. Макмиллан имел обыкновение трогательно вспоминать встречу четверых уцелевших из его класса в колледже Крайст-Черч Оксфордского университета. Во время забастовки британских шахтеров в 1984 году Макмиллан — к тому времени уже 20 лет как отошедший от дел — говорил мне, что, хотя он в высшей степени уважает миссис Тэтчер и понимает, что она старается делать, сам никогда не был бы в состоянии вести войну до победного конца с сыновьями людей, которых он вынужден был посылать в атаку в Первую мировую войну и которые так беззаветно жертвовали собой.

Макмиллана в дом по Даунинг-стрит, 10, привела катастрофа, связанная с Суэцким каналом, событие, послужившее поворотным пунктом падения глобальной роли его страны. Он играл свою партию в особом стиле, но не без определенной сдержанности. Как бывший канцлер казначейства, Макмиллан великолепно знал, что экономика Великобритании идет на спад, а ее военная роль никогда не сравнится с огромными арсеналами ядерных сверхдержав. Великобритания отвергла первое предложение о вступлении в «Общий рынок». Характеристика Чемберленом в 1938 году Чехословакии как маленькой, далекой страны, о которой британцы почти ничего не знали, была точным описанием отрыва, заставившего страну, которая провела полтора столетия в колониальных войнах на другой стороне мира, так отнестись к кризисам в Европе всего в нескольких сотнях километров от себя.

Но к концу 1950-х годов Великобритания больше не могла взирать на Европу как будто издалека и видеть в ней лишь место, куда время от времени направлялись британские вооруженные силы, чтобы избавиться от очередного потенциального тирана. Макмиллан в силу этого отказался от позиции отстраненности от Европы и обратился с просьбой о принятии Великобритании в члены Европейского экономического сообщества. И тем не менее, несмотря на суэцкую катастрофу, главной заботой Макмиллана оставалось культивирование «особых отношений» с Соединенными Штатами.

Великобритания не считала себя исключительно европейской державой. В конце концов, угрожавшие ей опасности чаще всего зарождались в Европе, в то время как спасение приходило с того берега Атлантического океана. Макмиллан не принял предположений голлистов о том, что европейская безопасность станет крепче в результате дистанцирования от Соединенных Штатов. В конечном счете Великобритания, возможно, меньше всего была бы готова воевать за Берлин, в отличие от Франции, хотя ее мотивом являлась бы не столько защита весьма зыбкой концепции оккупационных прав союзников, сколько поддержка Америки в ее утверждении того, что глобальный баланс сил находится под угрозой.

После Суэца Франция и Великобритания сделали диаметрально противоположные выводы из перенесенного ими унижения со стороны Америки. Франция пошла по пути укрепления своей независимости; Великобритания предпочла усиление партнерства с Америкой. Мечты об англо-американском партнерстве на самом-то деле относятся еще к периоду, предшествовавшему Второй мировой войне, и с тех пор находили подпитку. Еще в 1935 году, выступая в Альберт-холле, премьер-министр Стэнли Болдуин обрисовал их следующим образом:

«Я всегда полагал, что наибольшая безопасность в случае войны в любой части света, будь то в Европе, на Востоке или где-либо еще, обеспечивалась бы тесным сотрудничеством Британской империи и Соединенных Штатов Америки. …Пока не будет достигнута желанная цель, может пройти сотня лет; этого может никогда и не случиться. Но иногда мы предаемся своим мечтам. Я вглядываюсь в будущее и вижу, как в мире возникает союз сил мира и справедливости, и я не могу не думать, пусть даже сегодня подобное еще нельзя отстаивать открыто, что в недалеком будущем настанет время, когда те, кто будет жить после нас, возможно, увидят это…»[854]

Не прошло и 100 лет, как мечта Стэнли Болдуина стала былью. Начиная с Второй мировой войны, Великобритания и Соединенные Штаты были связаны общими потребностями, даже если эти потребности прошли через фильтры различного исторического опыта.

Одним важным фактором в деле установления прочной связи между двумя странами была исключительная способность Великобритании приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам. Дело тут, быть может, как подчеркивал Дин Ачесон, в том, что Великобритания слишком долго цеплялась за иллюзию своей имперскости и не смогла определить для себя современной роли внутри Европы[855]. С другой стороны, в своих взаимоотношениях с Вашингтоном Великобритания демонстрировала практически повседневно, что такая старая страна, какой она была, не обманывалась по поводу фундаментальных проблем. Проницательно предположив, что они не смогут больше рассчитывать на формирование американской политики традиционными методами уравновешивания выгод и рисков, британские руководители предпочли — особенно после Суэца — проложить дорогу для большего своего влияния. Британские лидеры из обеих партий сумели сделать себя до такой степени незаменимыми для процесса принятия Америкой решений, что президенты и их окружение стали рассматривать консультации с Лондоном не как особое снисхождение по отношению к более слабому союзнику, а как жизненно важный компонент осуществления ими функций управления.