Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

в одиночку, жадно подкарауливая солнце, так редко заглядывающее в щель. Цветов мало. Для них слишком короток вегетационный период. Вообще в ущелье не хватает тепла. Даже в самые жаркие дни лета здесь постоянно чувствуется сырость земной глубины, и вода в Мае настолько холодна, что купаться в ней можно только ради спорта или уж по нужде, как это делаем мы.

— Смотрите, кабарга! — кричу я.

Она стоит на самом краю отвесного обрыва. С высоты ей видна значительная часть ущелья Маи, плот на воде и, вероятно, слышен наш говор. Несколько минут она неподвижно наблюдает за нами, потом, удовлетворив любопытство, начинает кормиться. Она пробирается по узким прилавкам, цепляясь крошечными копытцами за самую ничтожную шероховатость и на ходу срывая макушки ягеля. Иногда она делает бесстрашные прыжки над пропастью, чудом удерживаясь на крошечных пятачках-выступах, буквально с детскую ладонь, словно демонстрируя перед нами свою изумительную ловкость.

Вот она затяжным прыжком бросает себя вниз, падает четырьмя копытцами, собранными вместе, на остриё утёса и, поворачиваясь всем телом то в одну, то в другую сторону, запускает свою продолговатую мордочку в трещины, чтобы достать щепотку зелени. А сама ни на минуту не забывает про опасность, окидывает быстрым взором ущелье и не выпускает из поля зрения нас.

Мы с замиранием сердца следим за каждым её движением.

Собаки тоже не спускают глаз с кабарги. В их позах, на их мордах любопытство, но не больше, точно они понимают, что животное для них недоступно. И только когда до слуха долетает шорох падающих из-под ног кабарги камней, собаки вдруг все разом вскакивают и в их глазах вспыхивает звериный огонёк.

Уровень воды падает. Обнажаются перекаты. Путь опять становится опасным. Будет ли когда-нибудь конец этой щели? Не опоясывает ли она замкнутым кругом всю землю?

Я всё ещё не могу отделаться от какой-то скованности, не могу довериться надежде, что Трофим здоров. Если бы навсегда растаял тяжёлый комок, что засел у меня где-то внутри! Пусть вернётся к нам прежнее доверие, и тогда не останется препятствий на нашем пути к жизни. А к ней мы должны вернуться, мы имеем право…

— Не кажется ли вам, что ущелье становится просторнее? Видите просвет? — кричит Трофим.

Я смотрю направо, куда он показывает рукою, и дивлюсь — в узкой прорехе береговых отрогов, далеко-далеко, виднеются горные кряжи, щедро политые солнечным светом. Они напоминают вздыбленные волны свободного океана. Кажется, прошла вечность с тех пор, как нам открывалась последний раз даль.

Бросаю весло, подбегаю к Василию Николаевичу.

— Горы видишь? — кричу вне себя от радости. Он вытягивает шею, я помогаю ему приподняться,

— Скоро устье? — спрашивает больной.

— Ну конечно! Это виднеются хребты над Удою.

Он смотрит на меня, не верит словам.

— Да, да, Василий, скоро конец мучениям! Тебя сразу отправим в больницу.

— Ты думаешь, меня вылечат, и я буду ходить?

— Конечно, вылечат! Ноги же у тебя целы. Всё уладится, и зимою мы с тобой погоняем на лыжах зверей.

— Нет уж, ищи себе другого спарщика, в тайгу мне не вернуться, — говорит он с горечью.

Густая лиственничная тайга закрывает просвет, и горные кряжи исчезают, как виденье. Снова нас подавляет ощущение земной глубины. Мы убеждаемся сначала с удивлением, затем с горечью в том, что река свернула от просвета и уносит нас в противоположную сторону.

На курчавых вершинах скал серое барашковое небо, бесприютное и холодное.

В этой проклятой щели никогда не бывает тишины, всё гудит: воздух, стены, овражки. А когда в этот гул врывается ветер, когда завоют скалы, здесь творится что-то невообразимое, ад кромешный! В такие ущелья только зимою, в лютые сибирские морозы, когда обмелевшую реку скуёт ледяной панцирь, спускается безмолвие, такое безмолвие, в котором слышен шорох падающего снега. И если в это время случаются обвалы, то они потрясают ущелье, словно залп тысячи орудий.

Я давно потерял счёт кривунам, не знаю, где север, где юг. Но теперь с нами надежда. Мы видели далёкий горизонт, верим, что этот путаный лабиринт ведёт к нему. Верим, что где-то близко за поворотом нас наконец-то вынесет река к давно желанному простору.

Минута за минутой проходят в остром ожидании перелома. Неужели мы плывём по щели рядом с широким просветом?

— К берегу! — кричу я, наваливаясь на весло.

Впереди, у края поворота, во всю ширь реки показалась длинная шивера, прикрытая пенистыми волнами. Мы причаливаем к берегу. Я бегу вперёд посмотреть шиверу. Вода у первых камней вдруг поднимается валом, откидывается назад, точно испугавшись крутизны. Опасность ниже, там, где весь поток собирается в двадцатиметровую струю и рассекается пополам угловатым обломком. Но по обе стороны проход свободный.

Мы привязываем к плоту покрепче груз, подтыкаем под ронжи верёвки, запасные шесты и укладываем поверх больного. Он молчит, как покорный немой. Я отвязываю собак, на случай неприятности — пусть сами распорядятся собою.

Трофим прячет свой взгляд от меня. Он привязывает к грузу капюшон спального мешка, в котором лежит Василий, и не может завязать морской узел. Я слежу за ним, удивляюсь. Неужели забыл, как это делается! Да, не может вспомнить, тычет концом не с той стороны в петлю, тянет, узел не вяжется, но он упрямо повторяет одно и то же.

— Тебе помочь?

— Чёртов узел, кто его придумал! — и Трофим зло выругался.

Я вижу, как он опять не в ту сторону делает петлю, не так держит конец. Узла не получается. Он в гневе отбрасывает верёвку, мрачным уходит на нос, к веслу.

Надо бы не плыть, но я этого не сделал.

Привязываю капюшон спального мешка к грузу, так Василия не снесёт волна, даже если засядем в бурунах. Проверяю, всё ли убрано. Беру шест, отталкиваюсь от берега. Теперь надо торопиться, выбраться на середину реки. Но едва Трофим увидел близко впереди беснующиеся волны, вдруг, точно испугавшись, не в такт зачастил веслом, отводит от струи нос.

— Ты что делаешь? — кричу я изо всех сил.

Но Трофим не слышит. А плот подхватило течение. Только теперь, с безнадёжным опозданием, я окончательно убеждаюсь, что на носу стоит невменяемый человек. Течение несёт нас в горло шиверы. Уже вытыкается камень. Не успеваю осмыслить положение. Трофим изо всех сил гребёт веслом, тужится развернуть плот поперёк реки, бесстрашно ведёт его на гибель.

В последний момент я бросаюсь к нему, ещё хочу выровнять нос. Перед лицом опасности сила человека неизмеримо возрастает. С дикой беспощадностью хватаю Трофима сзади, отбрасываю от весла. Но уже поздно — от удара о камень лопается пополам крайнее бревно. Разгневанный Трофим