План D накануне - Ноам Веневетинов

кто-то полз, как под колючкой, один был недвижим, силы оставили его, и это, само собой, оказался Иуда. Таким образом, оба опознаны. С кем из них рыдать на дёрне или скале, если будет время, уже не существенно. Акт последнего единения, он полон синдромов и из них произошёл, ими выложен. Неузнаваемые лица, отголоски облегчения, третья пертурбация с шестьдесят пятого года, а для сюжета пира и его обрамляющих это сакральное число. Апостолы уже заняли свои места, когда снаряд прошил два уровня почти бесшумно, над горницей опустился практически вертикально. Вот они в одном пространстве, столешница вмята им в ноги, взрыв, больно совсем недолго, частицы металла и огня вошли в кожу, в плоть, импульс отрывал конечности уже кукол, все мертвы, умерли в один день. Восьмидесятилетняя, почти угасшая Артемида, в трёх кварталах вскинулась на полу бункера, мышцы лица свело, она обхватила себя руками и зло посмотрела на освещённую арку и одну видную с её места ступень; ей больше некуда было идти.

Туча инструмента над скелетом корабля застила солнце, и секции оттенялись ею. Все из неких сплавов, почти цельнолитые. Работники ловко сновали по шпангоутам. Теофельсу с расстояния они представлялись на одно лицо и вообще массой, муравейником, в котором все чего-то ждали на своде снаружи. Казалось, что смысл крылся в жонглировании, рубанки пускались на скат или бойки в шипы только досылом, однако никакая фигура не вырастала на глазах. Либо властвовала корректировка, либо это была сама эссенция работы ради работы. Рейки складывались в звёзды Давида, свастики, тамплиерские кресты, тут же растаскивавшиеся, вот фальшборт горит искрой, надраен, вот снова не существует, у гальюнной фигуры — женщины с бюстом, на который вставал даже на деревянный, символ свободы, попутного ветра, соляных брызг — так часто менялись выражения лица, что она выглядела живее некоторых бандитов из лагеря и уж точно эмоциональней всех, волосы развевались и складывались в разного вида причёски, от косы валькирии до жертвы электрического разряда, с мимикой это не сочеталось.

До поры к наблюдению за строительством сводилась вся его жизнедеятельность. Похоже, он был свидетелем от человечества, средний сын среднего сына или ещё что-то в этом роде, не сработала эта петля получения преимущества подобным и никаким иным способом. Дня три пришлось потерять, а потом вдруг отовсюду стал раздаваться лязг, топот, ультразвук. Детали корабля ломали об колено, и они, потеряв целостность, кажется, испарялись. В свете факелов и костров, освещений далеко не искусственных, если они возникают от взгляда, Т. видел глобальное снятие с места, и оно было не так уж и неорганизованно. Комплекс обслуживающих структур как будто утягивался под землю или с земли, точь-в-точь предметы покидают места, с вихрем и со скрипом. У него рябило в глазах. В двухколёсные тачки грузились одноколёсные, поверх них шатающиеся пилоны из глиняных мисок одна в другую, едва ли помытые, со светящимися во тьме останками похлёбки. В эпицентре сборов, то есть везде, словно шла кинолента, авиация, всё проносилось быстро и с характерным звуком, как всадники в битве, только здесь было лучше не уворачиваться, вообще резко не менять своей траектории движения.

С выходом в путь начали падать и метеориты, тогда он надел конкистадорский блин обратно. Его никто не останавливал, столпотворение качалось по флангам долины. Он пересекал её и не сбоку, и не делил условным пунктиром на две половины, лавировал, не изменяя направлению, не на нём было сосредоточено внимание.

Групповое надругательство в сафари-парке, потом выживание среди помёта, потом транспортировка и высокотемпературная обработка навыков на фундаменте странноватых рефлексов. Задний ход, поворот головы на 200 градусов, экстраординарное владение хвостом, самозакапывание, команды на тайлинском, китайском и таурегском, ориентирование в условиях негативной массовой реакции, как правило, страха и отвращения. Комендант любил кидать ему гуттаперчевые пенки, когда пленные возвращались с работ.

Вот он завис в самой гуще, все четыре лапы горизонтально, хвост остриём смотрит в землю, шар отскочил от лба бывшего священнослужителя, меняя направление в двух плоскостях, тварь перестроилась мгновенно, её кульбит задел четверых, когти располосовали кожу сквозь ватники и сюртуки, крайне ветхие, эти мячи пружинили лучше торсионов, отдёргиваемая рука случайно отбила в спину бросившегося в сторону седого, произошло немедленное изменение положения так пока и не коснувшегося плаца пса, заключённый, что давно это обдумывал, на свой страх и риск размахнулся ногой выбить мячик подальше, они приближались одновременно с пастью, пёс получил в зубы, но ими же и держал теперь, и вскоре отгрыз большой палец сквозь кирзу, другой отчаявшийся сзади поддал ему под зад и попал в тестикулы, он повернул голову вместе с несчастным, у которого уже был оторван палец, но не подошва сапога, им оказались сражены несколько застигнутых в попытке отдалиться максимально; люди сыпались, как в кегельбане, мяч подскакивал среди них и терял амплитуду, наконец Ю. отозвал его свистом; у раненых стояла задача сразу построиться и следовать в бараки.

На дне корзины лежал хлеб, над ним прослойка из одеяла, сверху мячи. За комендатурой, очень близко к ней, был забор. Вечерело. Теомир свернул дерюгу вдвое, взял в зубы, упёршись руками и ногами в забор и стену, стал карабкаться. Удерживаясь только на нижних конечностях, накинул одеяло на колючку и упал обратно, через некоторое время с оставшимся имуществом ступил на крышу. В прыжке требовалось преодолеть четверть сажени вверх и половину в длину. Он швырнул корзину за забор, прыгнул животом на одеяло, начал переваливаться. Позади в лагере зажигались прожекторы, значит, скоро заключённых поведут в бараки, но сегодня зверь не будет вскрывать их строй манёврами. Так он как бы говорил товарищам: «боритесь со временем, терпите» и как бы говорил Юнмушаню: «отсоси у Николая».

Последний кусок хлеба Теомир съел утром пятого дня и начал более тщательно высматривать грибы. Лес всё не кончался, он стал забирать немного влево. Под вечер чёрт знает какого дня, миновав, как видно, и Варшаву, он вышел из чащи на узкую полосу свободного пространства, преодолел её и в роще молодых осин наткнулся на гниющий труп какого-то человека в штатском. Рядом лежал раскрытый вещевой мешок с передатчиком. Он снял с трупа сапоги и с удобством миновал заброшенное село, покинутую стоянку войска, окопы с водой на дне, продавленные в земле борозды от лафетов, погнутые фляги и каски, гильзы, фрески из консервных банок, изображавшие сцены однополого соития.

Стоя на возвышении относительно театра он медлил, наблюдая за штурмом. Видел взрыв в глубине, какое-то время осознавал последствия. День взятия Иордани, серое небо, которое