Сердце бури - Хилари Мантел

– И что вы сделаете?

– После суда над Бриссо мы ввели правило трех дней. Но теперь уже слишком поздно. Нет причины не ввести новую процедуру, если без нее вы не справляетесь, Фукье. Мы не хотим, чтобы дело затянулось.

Сокрушенный и надломленный, думал Фукье, спаситель истек кровью: они разбили ему сердце.

– Да, гражданин Робеспьер, – сказал он. – Спасибо, гражданин Робеспьер.

– От женщины Демулена столько хлопот, – неожиданно заметил Сен-Жюст.

Фукье поднял глаза:

– Какие хлопоты от малышки Люсиль?

– У нее есть деньги. Она многих знает. Она ходит по городу с тех пор, как прошли аресты. Кажется, она доведена до отчаяния.

– Начните завтра в десять, – сказал Робеспьер. – Попробуйте запутать зрителей.

Камиль Демулен – Люсиль Демулен:

Я пять лет ходил по краю революционной пропасти и все еще жив. Я мечтал о республике, которой мир станет восхищаться; я никогда бы не поверил, что люди могут быть так жестоки и несправедливы.

«Год назад, в такой же день, я основал Революционный трибунал. Я прошу прощения у Бога и человека».

День третий.

– Приступим, – говорит Фукье, – к допросу Эммануэля Фрея.

– Где мои свидетели?

Фукье изображает удивление:

– Этот вопрос оставлен на усмотрение комитета, Дантон.

– Комитета? Какое отношение имеет к этому комитет? Это мое законное право. Если вы не готовы пригласить моих свидетелей, я требую, чтобы вы мне и дальше позволили защищать себя самому.

– Но мы должны еще выслушать ваших соучастников.

– Должны ли? – Дантон оглядывается.

Фабр умирает, думает он. Еще вопрос, успеет ли нож гильотины перерезать ему шею, или что-то разорвется у него в груди и он утонет в собственной крови. Филиппо не спал прошлую ночь. Он безостановочно говорил о своем трехлетнем сыне; мысли о ребенке парализовали его. Судя по лицу Эро, на него можно не рассчитывать; он не хочет иметь ничего общего с этим судом. Камиль на грани нервного срыва. Утверждает, будто Робеспьер приходил к нему в камеру и предлагал жизнь в обмен на сотрудничество со стороной обвинения: жизнь, свободу и политическую реабилитацию. Никто больше Робеспьера не видел, но Дантону хочется верить, что Камиль не врет.

– Хорошо, Лакруа, – говорит он. – Вперед, приятель.

Лакруа немедленно оказывается на ногах. Он возбужден и весел, словно участвует в опасном спортивном состязании.

– Три дня назад я передал суду список моих свидетелей. Никого из них не вызвали. Я прошу прокурора объяснить в присутствии народа, который наблюдает за моими попытками восстановить свое доброе имя, почему мое законное требование до сих пор не удовлетворено.

Спокойный и равнодушный, Фукье говорит себе под нос.

– Я здесь ни при чем, – замечает он невинно. – Я не возражаю против вызова ваших свидетелей.

Внезапно в воздухе опасное движение. Кузен Камиль встает рядом с Лакруа, держась за его плечо, и подбирается, словно стоит на сильном ветру.

– Я внес в мой список свидетелей Робеспьера. – Его голос дрожит. – Вы готовы его вызвать? Вы вызовете его, Фукье?

Ничего не говоря и не двигаясь с места, Фукье тем не менее производит впечатление человека, который готов сорваться с места и сбить кузена с ног: никого бы это не удивило. Судорожно вдохнув, Камиль опускается на скамью. Но Эрманн снова паникует. Эрманн – дрянной юрист, думает Фукье. Если это все, что может предложить коллегия адвокатов Артуа, то он, Фукье, был бы там в первых рядах. Впрочем, он и так в первых рядах.

С возгласом нетерпения он подходит к судьям.

– Сегодня толпа еще хуже, чем вчера, – говорит Эрманн. – Не говоря о самих обвиняемых. Так больше не может продолжаться.

Фукье обращается к обвиняемым:

– Довольно перебранок. Это позор для трибунала и публики. Я намерен запросить у Конвента инструкции, как вести этот суд, и мы в точности последуем его рекомендациям.

Дантон наклоняется над Лакруа:

– Это может стать переломным моментом. Когда в Конвенте узнают об этой комедии, то опомнятся и дадут нам возможность выступить. У меня много друзей в Конвенте.

– Вы так считаете? – спрашивает Филиппо. – Должно быть, вы говорите о тех, кто вам чем-то обязан. Еще несколько часов, и им не придется отдавать вам долги. И почем вы знаете, скажет ли он им правду? И чем еще запугает его Сен-Жюст?

Антуан Фукье-Тенвиль – Национальному конвенту:

Тюильри; нервные пальцы Робеспьера барабанят по столу. Он недоволен.

– Ступайте, – велит он осведомителю Лафлотту.

Как только дверь закрывается, Сен-Жюст говорит:

– Думаю, дело верное.

Робеспьер смотрит вниз на письмо Фукье, но мысли далеко. Когда Сен-Жюст снова подает голос, его рвение заставляет Робеспьера резко вскинуть глаза.

– Я пойду в Конвент и скажу им, какой опасный заговор мы разоблачили.

– Вы в него верите? – спрашивает Робеспьер.

– Во что?

– В опасный заговор. С Люсиль мне не все ясно. Это было сказано в тюрьме? Правда ли это? Или Лафлотт все выдумал, пока поднимался по лестнице? Или… вы вложили в его уста то, что хотели услышать?

– Осведомители всегда говорят то, что вы хотите услышать, – нетерпеливо замечает Сен-Жюст. – Думаю, дело верное. Это то, в чем мы так нуждались.

– Но правда ли это? – настаивает Робеспьер.

– Узнаем в суде. К тому же действовать так нас вынуждают обстоятельства. Должен сказать, все это представляется мне крайне правдоподобным. Ее видели в городе с самого утра ареста, словно она что-то замышляла. Она же не дурочка? И, кроме того, Дийон ее любовник.

– Нет.

– Нет?

– У нее нет любовников.

Сен-Жюст смеется:

– У этой женщины дурная репутация.

– Это все ни на чем не основанные слухи.

– Но об этом толкует весь город! – восклицает Сен-Жюст с тем же пылом. – На площади Пик она беззастенчиво жила с Дантоном как его любовница. И с Эро у нее связь. Все об этом знают.