Парни нашего двора - Анатолий Фёдорович Леднёв

по колокольне! — кричал я в рацию и слышал спокойный голос Стрельцова:

— Даю! Начинайте отход!

— Танки! Семь танков отрезают нас! — кричал я в микрофон открытым кодом.

— Вижу. Атакую!

Выскочив из поймы реки, наша «старушка» пристроилась в хвост немецкой колонне. Я представил своих друзей по экипажу. Сосредоточенные, закопченные пороховой гарью лица Подниминоги и Скалова — один вцепился в рычаги, другой приник глазом к прицелу, ждет команды капитана. А Зорька? Как там она, вообще-то и она молодец, но подавать снаряды ей тяжеловато. Волосы у нее, наверное, не рыжие, а черные от копоти, и пропахли толом.

«Старушка» на полном ходу замерла, дернулся ствол — и замыкающий немецкую колонну танк вспыхнул. Подниминоги тотчас обошел горящую машину и настиг вторую, потом третью. Тяжелый танк, оставленный для прикрытия, ударил по головному немцу, колонна смешалась. Она так и не дошла до Юшкова.

А к Юшкову с юга уже подходил развернутыми цепями немецкий стрелковый батальон. Я снова просил огня и снова слышал спокойное:

— Даю!

Танки сводной группы в Юшкове и с рубежей военного лагеря из пулеметов и орудий ударили по наступающим. Ураганный огонь открыли пулеметы прикрытия, стараясь выполнить поставленную задачу до конца и дать возможность отойти нашим на исходный рубеж.

Велик был напор огня, но страх подгонял врага сильнее. Подразделения немцев, разбитые в ночном бою, в панике смяли боевые порядки своих же подходящих частей, и все они скопом покатились к югу, бросая технику и снаряжение.

К командному пункту, переваливаясь с борта на борт, подошла наша «старушка», с брони соскочил сержант Карасев и вбежал в избу.

— Товарищ капитан, товарищи… — пробасил он. — Отходит, бежит немец, елки-палки. Юшково наше, Бурцево наше. Из Одинцова подошла танковая гвардейская. Взгляните, товарищ капитан, вот они: танки, артиллерия, автоматчики. Победа!

Дженчураев повернулся от окна, теперь совершенно светлою, игравшего всеми цветами восходящего солнца.

— Победа, победа, дорогие мои братки! — сказал капитан и быстро пошел к выходу.

Из башни «старушки» вылезал капитан Стрельцов. Дженчураев шагнул навстречу ему, мы с Карасевым — за ним. Притаившийся у догорающего амбара раненый гитлеровец вскинул автомат. Грянула очередь. Карасев успел прикрыть Дженчураева, и они оба упали. Спрыгнувший с танка капитан Стрельцов добил гитлеровца из пистолета и тут же сам охнул, шальная пуля угодила ему в ногу. Скалов подхватил капитана.

— Да… Обожгло. — Стрельцов отстранил старшего сержанта и, стараясь не припадать на раненую ногу, пошел к машине. К «тридцатьчетверке» подкатила штабная «эмка» с командиром бригады.

— Цел? — Черноусый полковник обнял Евгения Александровича. — Отлично действовали, капитан. Да что там, капитан. За ноябрьские бои нашей бригаде присвоено звание гвардейской. И ты теперь гвардии майор, а ребята твои — гвардейцы, кавалеры орденов и медалей. Поздравляю, товарищ гвардии майор.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Стрельцов, вытягиваясь по команде смирно и стараясь не показывать, что ранен. — Разрешите следовать за бригадой?

— Потери есть? Раненые?

— Среди танкистов нет. Машины боеспособны, — поспешно докладывал Стрельцов, копоть на лице скрывала его бледность.

— Отлично, майор. Отдыхать времени нет.

Глава четвертая

Лес внезапно кончился. Впереди — бурая, в лоскутах снега, открытая до самого края земля. Китовой тушей выгибая горизонт, чернеет гора. На ней — немцы. За горой — река.

Пока мчались по лесу, укрытые его стволами, чувствовали себя за двойной броней. Успокаивал и гул самолетов прикрытия, но гул этот вдруг стал стихать — штурмовики ушли вперед. Исчез и полумрак леса. Головной танк, вырвавшись на залитую солнцем опушку, как ослепленный мощным прожектором, споткнулся вроде и встал. Какая там двойная броня! Казалось, и последнюю сбросило. В какую атаку идешь, а от этого ощущения никак не отделаться — каждый раз, как впервые сидишь, словно открытый, под прицелом. Вот-вот Китовая гора полоснет изо всех видов оружия. Вздох облегчения высоко поднимает грудь — штурмовики, набравшие высоту, падают в пике один за другим на огневые позиции врага.

Головной танк медленно трогается. Вправо и влево от него, ломая жиденький молодняк на опушке древнего бора, фронтом разворачиваются батальоны.

Я с грустью смотрю на пустующее в башне командирское место. Комбат умчался на вездеходе, с раненой ногой в тесный танк ему не забраться, а бой вести надо — люди привыкли видеть своего батю впереди.

Командир! Что я могу думать о нем? Для каждого бойца командир, кто бы он ни был и каким бы ни был, — единоначальник. Осуждать его не положено. И все же невольно одного порицаешь, другого начинаешь любить.

Стрельцов, наш Евгений Александрович, спас меня от трибунала, взял в свой батальон. А ведь мог он этого и не делать, даже обязан не делать, — мало ли нас бежало из запасных полков на фронт, — многих судили, и они попадали в штрафные роты. Я избежал этой участи. Уже тогда Стрельцов показался мне особенным. Удивляло и, наверное, не только меня — когда он приказывал, ты не чувствовал, что выполняешь чужую волю, и поэтому остаешься самим собой.

— Ребята, — говорил он нам, — надо выстоять!

И «ребята» стояли.

— Гвардейцы, эту Китовую горку необходимо пригладить! — сказал он нам сегодня. И гвардейцы «пригладят», как бы она там ни укреплена.

Кое-кто называет подобное обращение панибратством и осуждает. Но стоит ли корить человека за человечность? Гвардии майор Стрельцов — комбат, его слово — закон для нас, так почему это слово должно быть каменным?

Стрельцов на войне работал. Как сам был работягой, так и солдат считал работягами. Мне видно в триплекс — летит он на своем вездеходе впереди, а ведь у этого вездехода и малой брони нет. Огрызнется Китовая гора болванками — и пропал наш комбат.

Но гора пока молчит, ждет — решили, видно, подпустить поближе, а может, наши штурмовики уже покончили с ними. Хорошо бы!

Танкисты порой сетуют на пехотинцев: им, мол, что! За каждым взгорком, кустиком малым укрыться можно. А тут ни дать ни взять — подвижная мишень. И двигаешься ты словно