Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других - Франсина-Доминик Лиштенан

Зато ко внешним сношениям императрица проявляла особый интерес: читала ежедневные рапорты, обсуждала их с приближенными, некоторые тексты благодаря ее заботам были даже снабжены аннотациями. Представительство за границей было вопросом престижа, как национального, так и ее личного. Послам начислялось самое большое жалованье во всей административной иерархии: так, Ланчинский, чрезвычайный посланник в Вене, получал 1500 рублей. Члены коллегии иностранных дел располагали самыми высокими окладами: канцлер, стоящий во главе, имел 7000 рублей в год, вице-канцлер — 6000, генерал-прокурор — 3000. Для сравнения: президент берг-коллегии получал 1800 рублей, а его помощник, не имевший ни земель, ни добра, — всего 240. Мало-помалу коллегию иностранных дел избавили от всякой ответственности, а главное, осведомленность ее членов стала чем-то формальным; последнее слово Елизавета оставляла за собой… и умела заставить к ней прислушаться.

Несмотря на всю свою вялость и лень, императрица никогда полностью не оставляла дела правления на усмотрение министров. Она откладывала решения, чтобы поразмыслить о них в часы молитвы. В ее представлении наряды, охота, балы, церковь были важнее политики, они служили поводом, чтобы избегать обременительных споров или, напротив, проронить важное словцо между двух котильонов или трех выстрелов. С начала ее царствования министры сетовали на то, что ничего не могут решить без нее и приходится ждать, когда ее величество снизойдет до текущих дел. Лишь редкие из министров догадывались, что фривольность ее нрава — только видимость. Царица умела притворяться: она проявляла особенную приветливость к тем, чье падение замышляла, и к тем, чьим решениям намеревалась помешать. Дипломаты никогда не знали, что предвещает царицына любезная улыбка — то ли скорое подписание нового договора, то ли разрыв отношений с их страной. Недоверчивая, напуганная мыслями о новом государственном перевороте, Елизавета руководствовалась единственным неизменным принципом, который позднее сформулировал Павел I: «На Руси есть только один важный человек — тот, с которым я говорю, и важен он лишь до тех пор, пока я с ним беседую». При подобных понятиях утрата ее благосклонности воспринималась до чрезвычайности болезненно. Она идентифицировала себя со своими подданными, в ее глазах они являлись частью того выдающегося целого, верховным воплощением коего служила императрица: величие русского народа неразрывно связывалось с ее собственным. Она делала различие между чувствами и страстями, с одной стороны, и своими интересами — с другой, приноровившись к основополагающему правилу: никогда не жертвовать благом страны. Многие признавали, что она соединила в себе все мыслимые прелести и достоинства, проявляла большой ум и проницательность, но на первом плане во всех ее действиях ощущалась неимоверная гордыня. Дочь Петра I, наделенная на редкость величавой и впечатляющей наружностью, знала, что вызывает почтение, а то и страх; она рассчитывала воспользоваться этим, чтобы управлять делами страны, не покидая дворца и прибегая лишь к помощи тех, кого выберет сама.

На первые несколько месяцев бразды русской политики оказались в руках Шетарди. Царица не скрывала своего особого расположения к послу Людовика XV. Она спрашивала его совета по всем поводам, начиная с пустяков и кончая такими важнейшими для государства решениями, как назначение министров. Тут дипломат в свой черед стал объектом зависти и злословия: среди знати, недовольной немецким засильем при Анне Иоанновне, многие стали опасаться, не попасть бы теперь под французскую опеку. И совершенно напрасно. Маркиз хоть и влиял на распределение министерских постов, но, согласно желанию Елизаветы, предпочтение отдавал русским. Состав нового правительства определился быстро. В качестве государственного канцлера выбор пал на старого князя Черкасского, это был настоящий хамелеон, благополучно уживавшийся со всеми режимами, начиная с царствования Екатерины I. Он решил не впутывать свою страну в такие большие континентальные конфликты, как силезская кампания и война за австрийское наследство. Его нейтральная позиция и подчеркнутое желание положить конец распрям со Швецией сделали из него идеального кандидата на высший государственный пост, ибо он разделял обостренное миролюбие государыни. Его маниакальная приверженность к соблюдению этикета и протокола делала князя еще более симпатичным в глазах новой повелительницы и тем паче Шетарди, чрезвычайно скрупулезного в этих вопросах. Министерство иностранных дел возглавил новый вице-канцлер Алексей Бестужев-Рюмин, в прошлом член дипломатического корпуса. Выбор этой кандидатуры стал первой и худшей ошибкой французского посла. Грозный и неугомонный деятель сорока лет, слывший прирожденным предателем, двуличным по натуре, Алексей, однако же, своих мнений не скрывал: его зловещую фразу, что, мол, тяжелые недуги надобно лечить тяжелыми средствами, передавали из уст в уста. Начиная с 20 декабря 1741 года он плел заговор с целью удалить от царицы господина Шетарди или вконец его очернить в ее глазах. Вскорости избавившись от надзора своего французского благодетеля, Бестужев-Рюмин уже без помех стал выставлять напоказ свои симпатии к англичанам и австрийцам.

Елизавета не жаловала Бестужева и антипатии к нему не скрывала. Тем не менее она признавала в нем одного из самых способных своих приближенных, сверх того имеющего немалый опыт в общении с иностранцами. Сей министр владел несколькими европейскими языками и, когда хотел того, умел быть безукоризненно учтивым. Большой труженик, он руководствовался лишь одним — «государственными соображениями», в его понимании это попросту значило, что Россия превыше всего. Отец Бестужева некогда в Митаве воспользовался благосклонностью Анны Иоанновны, но к концу 1720-х годов впал в немилость. Алексей в ту пору уже положил начало своей дипломатической карьере: он поселился в Ганновере и поступил на службу к английскому королю. Пренебрегая овладением всех тонкостей церемониального протокола, он погрузился в занятия химией и вместе с ученым Лембке предложил состав, названный эфирной тинктурой хлорного железа, или «каплями Бестужева» («tincture inervi Bestuchevi»; нечто подобное позже войдет в обиход под названием «эликсира Ламотта», или «золотого эликсира»). В годы царствования Анны он вернулся в Россию и стал членом дипломатического корпуса своей страны, войдя в штат русского посольства в Дании. В 1740 году Бирон вызвал его в Петербург, где он был назначен частным советником первого министра. Падение этого фаворита после прихода к власти Анны Леопольдовны вынудило Бестужева удалиться в свои поместья, где он и отсиживался вплоть до государственного переворота Елизаветы. Он был женат на Анне Ивановне Беттигер, дочери бывшего российского представителя в Саксонии. Эта женщина, разнузданная и беспутная, циничная в поступках и речах, часто ставила своего супруга в неловкое положение.

Став вице-канцлером и первым лицом российской дипломатии, Бестужев и сам приводил окружающих, в том числе императрицу, в замешательство своим поведением. Задавал ли ему кто-нибудь неприятные вопросы? Напрасный труд! Он напивался так, что насилу ворочал языком, от него нельзя было добиться ни одной вразумительной фразы. Иногда он доходил до столь прискорбного состояния, что назавтра не помнил вчерашнего. Чужеземным представителям приходилось подавать Бестужеву свои ходатайства в письменном виде, тем самым давая ему возможность подсобрать материал против них. Память у вице-канцлера на самом деле была бесподобная, когда он считал нужным пустить ее в ход, и природа наделила его отменной находчивостью. Он к тому же овладел искусством составлять абсолютно непонятные или по крайней мере неудобочитаемые доклады и памятные записки, что позволяло ему при надобности выиграть время, оставив за собой возможность изменить их содержание. Интриган, лжец, он был горазд на великое множество подлых уловок, славился этим мелочным даром и никогда не принимал скоропалительных деловых решений — в этом смысле его стиль вполне отвечал наклонностям чрезвычайно осмотрительной императрицы. Однако с течением лет Бестужев приближал свое неминуемое падение, предаваясь двум главным порокам: привычке взбадривать свою самоуверенность, «сбрызгивая» оную токайским вином, и проводить ночи напролет за игорным столом. Оказавшись по уши в долгах, он волей-неволей стал принимать денежные суммы от представителей чужеземных правительств: Англии и Саксонии, чьи замыслы теперь поддерживал. Таким образом, вице-канцлер Елизаветы, хоть и являлся русским, уже и шагу не мог ступить, не столковавшись предварительно с саксонцем Иоганном фон Функом, который осведомлялся у него обо всех демаршах иностранных государств в их отношениях с Россией. Этот секретарь миссии, субъект довольно рептильный, не слишком-то и понятно, кому служивший, выглядел одновременно изысканным, тонким, деликатным и скрытным. Второй сообщник вице-канцлера, англичанин Джекоб Вольф, улаживал денежные дела четы Бестужевых; этот человек, слывший «до крайности ограниченным из финансовых гениев», умудрился с течением лет завлечь вице-канцлера в капкан безысходной денежной зависимости, чем обеспечил себе контроль над торговыми взаимоотношениями Великобритании и России.