Дар речи - Юрий Васильевич Буйда

протянула руку Папе Шкуре; тот взял ее и замер, сгорбившись, не выпуская стакана из левой руки. Ему не было шестидесяти, но в эту минуту он казался горьким стариком.

У меня заложило уши – я не расслышал, что Папа Шкура сказал Елизавете и что она ответила ему.

Я спустился во двор и закурил печальную сигарету.

Мальчику Шрамму было стыдно за мать, мужчине Шрамму было жалко обоих – и мать, и ее старого любовника.

Из темноты возникла Шаша, села рядом со мной, взяла у меня недокуренную сигарету, затянулась.

– Поздно уже. Соседка уехала к друзьям, ключ у меня.

И я поплелся за нею.

Обходя дом Минаковой-Минелли, чтобы попасть к парадному входу, мы задержались у застекленной веранды.

– Пойдем сюда, здесь короче.

Шаша отперла веранду и ступила на порог.

Внутри было темно.

Свет уличного фонаря мягко обрисовывал какие-то человеческие фигуры, сидящие в креслах и скрытые белыми чехлами.

– Она коллекционирует ростовые куклы, – сказала Шаша. – Ее величайшее сокровище. Но рассказывать об этом она не любит.

– Восковые фигуры?

– Да нет, из пластика, тряпок и дерева, если не ошибаюсь. Однажды она показала мне парочку – обалдеть как красиво. Они одеты в такие костюмы – взгляда не отвести. Вышивка, парики, перчатки, серьги, шляпки – от придворных дам времен Екатерины Великой до фрейлин последней царской семьи…

– Это ж каких денег стоит!

– Вроде бы ей их подарили. Сначала три, потом еще сколько-то. Две или три купила на свои. Но там до́роги не сами манекены, а их одежда.

– Зачем держать их дома? Придурь?

– Она среди них отдыхает. Садится между ними в креслице, пьет чай, курит и воображает себя, наверное, одной из них…

– Жутковато…

– Да уж, как среди мертвецов.

– Ну что, посмотрим?

Я развязал шнур, которым была перевязана ближайшая фигура, и снял чехол.

– Божечки боже, – сказала Шаша.

– Вот черт, – сказал я, – это же безобразная герцогиня!

Одно дело – смотреть на портрет безобразной герцогини Квентина Массейса, другое – когда из полутьмы на тебя взирает скульптурный портрет, тщательно вырезанный из дерева, проработанный до мельчайших деталей и раскрашенный так же, как лицо на холсте. Лицо, руки, большая дряблая грудь, поднятая корсетом, огромная верхняя губа, короткий вздернутый нос с огромными ноздрями, морщины, волосатая бородавка на щеке, большущие уши, роза в руке, глаза, светящиеся умом, – безобразная и невероятно притягательная уродина в двурогом чепце с белой вуалью и золотой брошью, украшенной жемчугом и бриллиантами…

– Я ничего не понимаю в работе скульптора, но сколько ж он времени потратил, чтобы вырезать все эти детали, а потом еще и оживить это лицо и глаза красками… И зачем? Скульптурная копия живописной работы – зачем?..

– Надо у Алены спросить, – сказала Шаша, – она ж у нас теперь дипломированный искусствовед, специалист по барокко. Но вообще-то женское безобразие влекло многих художников, например, Леонардо…

– И это безобразие должно стоить очень-очень дорого!

– Джульетта как-то упоминала мужа – то ли скульптора, то ли живописца, в общем, гения – жизнь которого оборвалась в расцвете сил и всё такое.

– Их тут одиннадцать, – сказал я, пересчитав куклы.

– Двенадцать. Одна на реставрации.

– И кем же Джульетта воображает себя, когда пьет чай с этими существами? Иисусом? Иудой? Кто там заменил Иуду?

– Матфей. Может, оставить тебя наедине с этой куклой?

– Мы оба тут лишние.

Мы вошли в дом, поднялись в спальню, я включил свет, Шаша – выключила.

Едва начало светать, мы вернулись к Шкуратовым.

Я не хотел, чтобы Шаша узнала о Дидиме и моей матери, но меня не оставляло ощущение, что ей что-то известно. Я одергивал себя, обвиняя в паранойе, но то и дело ловил на себе ее взгляд, задумчивый и как будто тревожный. Неужели, думал я, ее смирение дошло до таких низин самоотречения, что она помогла Дидиму затащить Елизавету Андреевну в его постель? Да нет же, этого не могло быть, потому что не могло быть никогда, тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо. Но подозрения только усилились, когда она обменялась взглядами с Дидимом и Папой Шкурой, которые встретили нас в кухне.

– Кофе? – спросил Дидим, глядя мне в глаза.

– Лиза ничего не говорила тебе, Илюша? – спросил Шкуратов-старший. – Когда она собиралась домой? Она тебе говорила?

Он впервые назвал меня уменьшительно-ласкательным именем, сразу сбив с толку, и я только покачал головой.

Шаша внимательно посмотрела на меня.

– Давно ее нет? – спросила Шаша.

– Давно, – сказал Дидим.

– Утром никто ее не видел, – сказал Папа Шкура.

Только он не скрывал тревоги, остальным это хорошо удавалось.

О причинах ее внезапного исчезновения никто не проронил ни слова.

– Может, она сейчас едет домой, – нерешительно сказал я. – Может, уже дома. Не звонили?

– Удобнее это сделать тебе, – сказала Шаша.

Папа Шкура проводил меня в кабинет, где стоял телефон.

Я набрал номер, но никто не отвечал.

– Может, еще не приехала, – сказал я, опуская трубку на рычаг. – Или сразу на работу поехала.

За дверью раздался короткий негромкий крик.

Папа Шкура выглянул в гостиную.

Дидим держался рукой за щеку, которая стремительно краснела, а Шаша смотрела на него с холодным интересом.

– Я не призываю тебя к лицемерию, – сказала она, – но хотя бы сделай огорченный вид.

– А это поможет?

Дидим попытался схватить ее за руку, но Шаша увернулась и вышла из гостиной.

– Надо звонить, – сказала Папа Шкура. – Через каждые десять-пятнадцать минут. – Он перевел взгляд с сына на меня. – Если не возражаете, этим займусь я.

И посторонился, пропуская меня в гостиную.

– Извини, – сказал Дидим, когда Папа Шкура закрыл дверь за моей спиной. – I’m fucked, брат.

Я пожал плечами.

Дидим вышел.

Папа Шкура выглянул из кабинета.

– На работе ее нет. Но у нее сегодня библиотечный день. Может, пора звонить в милицию?

– В милицию? – Я посмотрел на него с ужасом. – Вы что, думаете, что она… что ее…

Он захлопнул дверь.

Я беспомощно огляделся – на полу валялись какие-то тряпки, женская сумочка, пустые бутылки – и вышел во двор.

День клонился к кошмару.

Папа Шкура через каждые десять минут звонил на Якиманку – Лиза не отвечала, звонил в институт – там о ней ничего не знали, звонил в милицию – там требовали заявления от родственников о пропаже.

Я курил во дворе, пил кофе в кухне, а после обеда заснул в гостиной на диване.

Вечером позвонили из милиции, Папа Шкура позвал меня к телефону.

– Илья Борисович, вы могли бы приехать в Старое Новое? Поскольку вы являетесь единственным известным нам близким родственником…

Шаша села за руль, и мы помчались в Старое