Феникс - Эдуард Арбенов

На Ноенбургерштрассе с ними не захотели разговаривать: «Вас вызывал Чокаев, неизвестно, зачем вы понадобились ему». «Что же теперь делать?» «Ждать до выяснения». «Помогите устроиться с жильем. Отель обходится очень дорого». «Зачем устраиваться? Может быть, вам придется вернуться назад».

Вернуться назад! Тут и Азизу стало не по себе. Снова в лагерь. Снова на баланду, на солому, в объятия дизентерии и тифа. Весь день Рахманов бранился. Клял человека, поднявшего руку на Чокаева. «Убить в такой момент. Оставить нас на дороге, как слепых котят. Тут и подохнуть ничего не стоит, а уж придавить кому-нибудь и того легче».

Саид молчал. Только на бледных висках билась нервно жилка.

Через три дня одного из шести прибывших отправили в лагерь, не в Беньяминово, даже не в Легионово, а в Бухенвальд. Почему, никто не мог ответить. Или не имел права. Азиз перестал браниться. Прикусил язык. Как тень он ходил за Исламбеком, целиком полагаясь на свою судьбу и чужую предприимчивость. Они поменялись ролями. Место ведущего занял Саид.

На Ноенбургерштрассе снова упомянули Бухенвальд. Оказалось, что это не наказание. Это работа. Служба. Мнимое заключение: быть лагерником для заключенных и агентом для СС.

Говорили еще о Брайтенмаркте. Для тех, кто не знал сути дела, это звучало как простое географическое наименование. Брайтенмаркт – чудесное местечко. Зеленое, приветливое. Через каждые шесть часов туда шел автобус. По ровному живописному шоссе. Жители Брайтенмаркта так и считали: их городок – приют тишины и покоя. Покоя во время бури. Покой действительно не нарушался. Но там готовили обреченных. В тишине пригородных особняков. И поставлялся «материал» с Ноенбургерштрассе. Неизвестно, что было страшнее – Бухенвальд или Брайтенмаркт.

Саид молчал. Он не проклинал свою судьбу, не доходил до неистовства, как Рахманов, но глаза его становились сумрачными, а лицо бледным.

Корректор журнала «Милли Туркестан», что сидел в каморке на втором этаже, тихий, пугливый человек, сказал с сожалением – его чуточку трогала судьба соплеменников:

– В плохое время вы приехали – люди Чокаева не в почете сейчас.

Не в почете – это мягко сказано. От них, видимо, просто избавлялись. Или собирались избавиться.

Вот он, Берлин! А зачем стремиться было в него, когда ворота закрыты? Причем закрыты сзади. Будто ловушка.

«В семь вечера на Бель-Альянсштрассе. У кладбища. Первая и третья пятница. Вторая и четвертая среда». Это Саид помнил даже ночью. Во сне. Первая и третья. Сегодня третья. Третья пятница. Вот, собственно, зачем нужен был долгий путь от того леска у дороги до Ноенбургерштрассе. Он может уйти из Берлина. Да, если скажут – вернись. Или сгинь. Не нужен, так сгинь. Наверное, не нужен. Чокаев уже не существует. Утром появилось сообщение, почти неприметное, в «Берлинер Цайтунг»: «Скончался Мустафа Чокаев – лидер тюркского националистического движения, глава туркестанского правительства в Берлине». Того самого правительства, что приютилось на втором этаже чахлого, закопченного временем кирпичного дома на Ноенбургерштрассе. Правительства, сумевшего разместиться в трех комнатах на восьми скрипучих, взятых, кажется, из почтовой конторы, письменных столах. Чокаев исчез. Нужен ли в Берлине Исламбек?

В семь вечера на Бель-Альянс… Третья пятница.

– Ты опять уходишь? Один?

– Ухожу.

– Что-то скрываешь от меня, Саид?

– Единственное.

– Что же?

– Мы в петле. Если не разорвать ее, нас придушат.

– Я это чувствую, брат.

– Поэтому не спрашивай, куда я иду.

– Молчу.

– Когда позовут меня, объяснишь, что я у жены Чокаева: нам ведь надо жить, хотя «дядюшка» и скончался.

– Да благословит тебя Аллах.

– Ты всегда был верующим, Азиз?

– Об этом тоже не надо спрашивать.

– Хорошо. Приму к сведению. До свидания, Азиз. Можешь курить мои сигареты.

– Говорит «Герцог».

– Одну секунду… – Простучали каблуки. Щелкнул замок. Снова каблуки. Тишина. Двойные рамы окон, звукоизолирующие стены, бумага под клеенкой на двери – все берегло эту тишину. – Докладывайте!

– На Бель-Альянс все приготовлено.

– Время?

– Как всегда – семь часов. Первая и третья пятница.

– На чем он приезжает?

– Дважды появлялся в «опель-лейтенанте». Надеюсь, это повторится.

– Надо полагать. Но все же…

– Учитываем.

– С кем он там встречается?

– С разными людьми.

– Странно.

– Да, это непонятно. Только один раз совпала встреча с неким Гансом Фирихом.

– Кто он?

– Старый врач, видимо, тронутый. Он ходит по кладбищам и ищет своих бывших пациентов. Считает, что неправильно лечил их.

– Остроумно. И встречи условлены?

– Нет. Все случайные. Фирих проверен.

– Система отсутствует?

– Это меня и смущает, господин штурмбаннфюрер.

– Маскировка.

Снова тишина. Теперь без стука каблуков, без щелчка замка. Только тикают часы. И мягко касаются пальцы бумаги на столе. Они что-то выбивают. Помогают майору сосредоточиться. А может, выдают беспокойство. Нет, майор собран. Он просто решает задачу.

– Маскировка. Нас от чего-то отвлекают. А от чего, мы не знаем. И не узнаем. Надо взять его.

– Вы считаете?

– Да.

– Все готово, господин штурмбаннфюрер. На кого возложите руководство операцией?

Последний раз тишина. Над ней барабанная, довольно звонкая дробь пальцев. По столу.

– В центре Берлина нежелательны выстрелы… – раздумчиво произносит майор, – но вы знаете мой принцип.

– Да, господин штурмбаннфюрер!

И еще отрезок тишины. Полной тишины.

– Я сам приеду на операцию.

– Ясно, господин штурмбаннфюрер.

Бель-Альянс – широкая улица. Многолюдная. Влево и вправо бегут улочки. Да, улочки, коротенькие и довольно тихие. Только внушительная Гнайзенауштрассе и поскромнее Бергманштрассе пересекают ее. А дальше, до Спортивной площади, только повороты. Они, повороты, мало интересуют Саида, хотя глаза его отмечают их на всякий случай. Вернее, повторно фиксируют. Ислам-бек был уже здесь, познакомился с улицей. С домами, серыми, однотонными, глядящими сверху тысячами тусклых окон.

Семь часов. Без пяти минут. Бель-Альянс переживает депрессию, как весь Берлин. Дневной шум стих. Почти стих. Случайные машины, запоздалые, летят с Фридрихштрассе, с Лейпцигерштрассе, с деловой части города в тихие кварталы Темпельгофа. Покой будет длиться до восьми, до начала девятого. Потом оживятся тротуары, мостовая, и поток устремится на север к Тиргартену, к многолюдному и взбудораженному центру. В таком покое предвечерья маячат чепчики и блеклые шляпки старушек, а чаще черные платки – траур. У многих, если не у большинства берлинцев, – траур. Бесчисленные победы и бесчисленные извещения в черной рамке – «пал смертью героя, во славу рейха». Старые плачут. Молодые поют песни. Маршируя и не маршируя по Бель-Альянс.