Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

Позади нас дерево ним[46], за которым, в глубине, располагается небольшой участок земли, где я сажаю овощи. У меня имеется прекрасный соратник. Садовник, с которым я работал раньше в государственном питомнике. Тогда он был молодым парнем, а сейчас Гопал уже мужчина средних лет, который приезжает ко мне один-два раза в неделю на скрипучем велосипеде со своей кхурпи[47] за поясом. От него пахнет свежим навозом и дымом. У нас с ним свой распорядок, его и мой. Сейчас, по весне, мы вдвоем обходим мой огородик и решаем, куда посадить бутылочную тыкву, ямс и бамию – больше в моем саду летом ничего не растет, – и хитрость в том, чтобы найти им местечко под деревьями, в тени. Воды для полива не хватает. Знаю, что напоминаю мистера Перси-Ланкастера, когда отчитываю Гопала за то, что он опять не отключил шланг.

Я продолжал общаться с мистером Перси-Ланкастером на протяжении многих лет после того, как вернулся в Мунтазир, и даже сейчас, когда сталкиваюсь в садовом деле с какой-нибудь вроде бы непреодолимой трудностью, – воображаю его рядом, разговариваю с ним, спрашиваю совета, как поступить. Представляю, что бы он ответил, все, что мог бы ответить, и это подталкивает меня к нужному решению. У меня многолетний опыт ведения разговоров с теми, кого нет рядом, с теми, кто ушел слишком рано, и мы не успели договорить. Бывают дни, когда я оглядываюсь назад, и мои вопросы кажутся мне глупыми, и я жалею, что задал их. В такие моменты мне вспоминается привычка мистера Перси-Ланкастера обращаться к китайским пословицам. Он извлекал их из памяти с легкостью фокусника, достающего из шляпы кроликов: на каждый случай у него находилась подходящая. Одна из них – «Лучше помалкивать и считаться дураком, чем открыть рот и развеять все сомнения» – была использована, чтобы заставить меня прикусить язык, когда я обратился к нему с совсем уж идиотским вопросом. И хоть я теперь уже не вспомню, что именно меня тогда интересовало, я проникся жизненной мудростью, заложенной в этой пословице, и она сослужила мне хорошую службу: научила ценить сдержанность, помнить о прискорбном свойстве слов выскальзывать из вашей хватки и озвучивать то, о чем вы хотели промолчать, или, напротив, оказываться бессильными в выражении того, что вы так отчаянно хотели донести.

Одной из частых жалоб мистера Перси-Ланкастера было незнание садовниками разницы между обильным и умеренным поливом.

– Они оставляют шланг открытым, пока вода не зальет клумбу, а потом и газон, и дорогу за ним.

Работа с зелеными насаждениями Дели была его страстью, и все, что ему в этом мешало, приводило его в ярость. Раздражение могли вызывать попугайчики, уничтожающие початки молодой кукурузы, или шакалы, разрывающие цветочные клумбы. А могли и садовники, которые сеяли вкривь и вкось, позабыв наставления, полученные за годы своего обучения. Несмотря на все разочарования, связанные с его деятельностью, он не желал заниматься ничем другим.

Однажды, когда я сказал ему, что подумываю о том, чтобы подыскать себе занятие поприбыльней и жениться (было в моей жизни и такое время), у него наготове оказалась очередная китайская поговорка: «Хочешь быть счастлив один час – выпей вина; хочешь быть счастлив три дня – женись. Хочешь быть счастлив восемь дней – забей свинью и съешь ее; ну а если хочешь быть счастлив всю жизнь – стань садовником».

– Наша служба озеленения, – сообщил он мне, – не в состоянии оказать вам содействие в заполучении вина, жены или свиньи, но мы имеем возможность помочь вам стать садовником.

6

Вальтер Шпис приезжал повидаться с моим дедушкой гораздо чаще, чем это делали дадины друзья, почти каждый день, если не был в одной из деревень. Он возвращался из своих сельских вылазок, груженный небольшими, грубо выполненными струнными инструментами, терракотовыми чашками, глиняными фигурками животных и бамбуковыми флейтами, игре на которых он безуспешно пытался научиться. Он приносил все это богатство деду, и две их головы, одна светловолосая, другая седая, склоненные над каким-нибудь глиняным осколком, стали в клинике повседневным зрелищем. После они сидели, окутанные клубами табачного дыма своих трубок, и кружками пили сладкий густой чай, который Джагат, дедушкин незаменимый помощник, заваривал в перерывах между пациентами. Мистер Шпис рассказал даде, как в клинике на него нисходит умиротворение и ему это место представляется магазинчиком диковинок, где можно найти что угодно: здоровье, знания или антикварную кушетку. Однажды он наткнулся на кипы кем-то оставленных нот, старых и ломких, и провел над ними не один день. Если мистеру Шпису приходилось дожидаться, пока дада закончит осмотр пациентов, он был вполне счастлив делать наброски людей, ожидавших своей очереди у складных дверей, или строчить заметки в книжице, которую всегда имел при себе.

«Чудные у него рисунки», – говорил дада моей матери.

– Не знаешь, что и думать, Гаятри, они какие-то нелепые, детские, а в то же время вроде бы и нет в них ничего детского.

– Я уже видела его рисунки, они очень хороши, – отозвалась моя мать.

– Это сейчас называется современным искусством, – вмешался отец. – Может статься, он просто рисовать не умеет.

– Мистер Шпис уж никак не любитель. Я бы даже сказала, что мы, вполне вероятно, находимся в присутствии гения – да-да, так и есть, не делай такого лица, многие ли из нас смогут распознать гения с первого взгляда? Да никто, потому что мы-то люди самые обычные.

– Гения? – не выдержал отец. – Это все равно что называть Бриджена настоящим писателем. Какой с него писатель? Он же халтурщик. По мне, так нет в этом Шписе ничего особенного.

– Напротив, Нек. Думаю, мы пока еще не осознали его… величия.

– Величия?!

– Да, именно это я и сказал. В нем нет ни хвастовства, ни снисходительности, ни буйства, поэтому ты и считаешь его ничем не примечательным. По правде говоря, я уверен, что мне никогда еще не встречался человек такой скромности, который называл бы себя художником, – признался дада. – Берил рассказывает, что у Вальтера были лучшие учителя в Европе. Говорит, что он обожает художника по имени Руссо и что брал уроки у некоторых очень известных живописцев, таких как… Кого она там называла? Отто Дикс и…

– Клее, – вставил я. – Пауль Клее.

– Ну да, конечно, Пауль Клее. Мышкин, что бы я без тебя делал? – похлопал меня по плечу дада. – Гаятри, пожалуйста, передай Банно, что в картофель нужно добавлять побольше масла.

– Мне кажется, она все наше масло скармливает своим детям, – проворчала мать. – Понять не могу, куда оно девается, если не в картофель. Мы только на днях наделали целый бочонок масла – Мышкин и Дину помогали его сбивать, так ведь? А сейчас он уже наполовину пустой.

– Зачем поднимать такой шум из-за масла? Мукти Деви ест всего два раза в день – даал-роти[48] и вареные овощи, иногда еще пьет немного молока на рассвете, после молитвы. И малого хватает, когда ты понимаешь, что ешь, чтобы жить, а не живешь, чтобы есть. Так наставляет Гандхиджи. Умеряй свои аппетиты, все свои аппетиты. Жаль, мне на это не хватает решимости.