Смотри, я падаю - Монс Каллентофт

– Я испекла булочки, – говорит она. – Возьмешь с собой одну. Я знаю, что ты их любишь.

Он снимает пиджак и рубашку, ложится на массажный стол, выдыхает, пытается расслабиться, прежде чем будет больно. Он чувствует на своих плечах руки Май Ва. Они ощупывают его мышцы в поисках узлов, затвердений, связей и значений, известных ей одной.

– Нет хорошо, не есть хорошо, – бормочет она. – Ты не должен так много работать.

– Все много работают, – выговаривает он с трудом, чувствуя первую иголку, протыкающую кожу. Боль пронзает его насквозь, когда она поворачивает иголку, твердую и холодную, чтобы оживить его нервные окончания.

О дьявол…

За время между посещениями Май Ва ему удается вытеснить из памяти болезненность процедуры.

Еще двадцать иголок, еще двадцать раз повторяется боль, но он не издает ни звука, он не доставит ей этого удовольствия. Вскоре он начинает чувствовать блуждание своих внутренних потоков между иглами, как узлы в мышцах медленно рассасываются, как исчезают боли, с которыми он пришел.

– С этим я могу тебе помочь, – сказала она, когда он первый раз пришел к ней на прием. И она больше никогда и ни о чем не спрашивала, а он никогда ничего не рассказывал. Сказал только, что он из Швеции, один, и работа у него конторская.

Она снимает с него обувь, носки. Нажимает на подошву своими сильными пальцами, ему так больно, что трудно дышать, но через несколько минут боль становится слабее и он может дышать глубоко, медленно.

Май Ва рассказывала, что она приехала сюда из города Шэньчжэнь двадцать лет назад. С мужем. Он бросил ее через пять лет и вернулся обратно в Китай, но она захотела остаться.

– У нас не было детей.

Неясно, есть ли у Май Ва какой-то мужчина, это ее личное дело, целиком и полностью.

– Лучше? – спрашивает она через сорок пять минут. Он мычит в ответ.

– Не надо пить алкоголь до ланча.

– Я никогда этого не делаю.

– Только сегодня. Еще десять минут.

И Май Ва рассказывает о своем огороде, примерно в полумиле от центра города, на покатом склоне, как много труда этим летом ей стоили всходы, что воду выключили, и ей приходилось возить канистры с водой из своей квартиры у площади Plaza de Toros. «Два раза туда и обратно каждый вечер, зато видел бы ты мои пак-чой[68]! Какие красавицы!»

Она и раньше рассказывала об огороде, но без подробностей.

– У тебя есть там наверху какой-нибудь сарайчик или что-то? Ты можешь там ночевать?

– Домик на колесах. Но спать там? Нет, нет. Нет туалета. Душно. Но можно. – Она вытаскивает иглы, одну за другой, и напряжение в его плечах, о котором он и не подозревал, отпускает. Потом она массирует ему голову, и он засыпает под ее послушными пальцами. Или это другой тип бодрствования? В любом случае это пустота. Даже Эммы там нет.

Она делает паузу, а потом использует какое-то масло с мятой, и он вдруг опять в машине у терминала аэропорта Арланда, и дождь стучит по крыше. Жвачка с запахом мяты. НЕ УХОДИ, – вздрагивает он.

– Все о’кей, мистер Тим?

– О’кей.

Она закончила.

Еще, хочется ему попросить. Но она уже вышла и оставила его одного в процедурной.

Он лежит еще несколько минут. Потом встает, на несколько секунд чувствует головокружение. Одевается и в крошечной ресепшен платит пятьдесят евро. Она берет купюру и протягивает ему белый пластиковый мешочек.

– Булка, – говорит она. – Приготовленная на паровой бане. Я знаю, что тебе очень нравится.

– Спасибо. Обожаю.

Она ухмыляется.

Они снова расцеловываются в обе щеки.

– Не жди так долго следующего раза, мистер Тим. Очень плохо сегодня. Очень плохо.

– Я слышу и слушаюсь, Май.

Он выходит на солнце, идет в сторону рынка. На какой-то миг чувствует себя легким, но эта легкость пропадает, когда он проходит мимо сидящих за уличными столиками людей. Людей, которых забыли и обогнали в самой их сущности, экзистенциально. Никакие иглы на свете не могут дать ему легкость, избавить от этой тяжести бытия.

Боль в затылке, однако, исчезла, никакая боль больше не отдает в руки, и нет покалывания в кончиках пальцев.

Урна для мусора.

Он оборачивается. А вдруг Май Ва вышла за какими-то покупками и идет за ним следом?

Ее не видно.

Он выбрасывает пакет с булкой, сваренной на пару, в урну, и тот мягко приземляется на связку перезрелых бананов.

На часах половина восьмого, Тим лежит на кровати. В доме тихо и спокойно, никаких скандалов, никаких плачущих детей, никто не доставляет пиццу на дом из пиццерии «Пицца Тони».

Он ждет сигнала домофона. Днем становилось все жарче, и тепло сохранилось до сих пор. Вентилятор работает с трудом, и духота в комнате густая и липкая, как желе. Он голый до пояса, но это слабо помогает. Он кладет руки на грудь и чувствует гладкую от пота кожу.

Милена едет, заглянет к нему по пути на работу. Ему хочется, чтобы она появилась сию минуту, хочет увидеться с ней снова.

«Ты можешь приехать сегодня?» — написал он только что. Она быстро ответила.

«Вечером перед работой». – И вот уже слышится глухой, упорный звук домофона, он встает, проходит сквозь желе. Гардины в гостиной задернуты, горит лампочка на комоде, освещая бледным светом его дом.

Он прижимает ее, и скоро они уже в постели, нагие, она – теплая и потная, мягкая под его руками, именно так, как ему хочется, и она шепчет: «Да, именно так, cariño[69].

Он сдерживает свое желание, борется, чтобы ее оргазм наступил раньше, чем его. Тим, думай о чем-нибудь другом, отвлекись, но ведь весь смысл как раз в том, чтобы он не думал ни о чем другом.

Она уже близка, вот, вот, она поднимает руки к потолку, помахивая пальцами, будто желая распространить чувство до самых кончиков пальцев и дальше – к потолку, и еще дальше – в вечерний воздух города.

Он задерживает дыхание. Ее лицо сморщивается, живот сводит одна долгая судорога, она тоненько скулит, и ему хочется знать, что она испытывает, чего ему не дано. Потому что когда он сам достигает высшего пункта, то все происходит жестко и быстро, коротко и глухо, слишком расплывчато, и оба они – горячие и потные, сердце лихорадочно бьется, в висках стучит, и вот они уже неподвижно лежат, пытаясь отдышаться, и он медленно с нее сползает, нет, нет, шепчет она, еще нет, но таков зов природы, и они чувствуют только жару, пот, липкость, невыносимую духоту вечера, и она встает. Ее тяжесть исчезает с него, и ему легче, чем после сеанса у Май Ва. На мгновение ему даже кажется, что легкость возможна.