Воздушная зачистка - Константин Щипачев

Я сижу в большом классе рядом с Василием Чебуниным — командиром звена Ми-24 и парторгом нашей эскадрильи. Василий — везунчик. Несколько раз по его вертолету пускали ракеты из ПЗРК, но безрезультатно. Он либо успевал увернуться, либо ракеты проходили в считанных метрах от машины. Не повезло только однажды, когда в полете на предельно-малой высоте поймал остеклением кабины птицу. Обошлось…

В полной тишине и с тоскою в душе мы слушаем о том, что за последние десять месяцев потеряно более полусотни летательных аппаратов, многие — с экипажами.

Что внезапно отыскались следы сбитого и пропавшего Су-25 — какой-то «дух» пообещал за два миллиона афгани показать, где зарыт самолет или хотя бы принести голову пилота. Чтобы скрыть следы ракетной атаки, моджахеды попросту закопали «сушку» вместе с летчиком…

Слушаем о данных афганской разведки. Будто на территории Пакистана действует более десятка учебных баз по подготовке операторов новейших «Стингеров».

Внимаем невеселым новостям о намерениях большой банды душманов захватить наш аэродром, а потом устроить показательную казнь всех летчиков и продержаться здесь не менее трех часов с тем, чтобы запечатлеть свою победу на кинопленку и передать западным телевизионным каналам.

Узнаем о каком-то странном бойце. Тот так спешил на замену, что с района Бараки отправился в Кабул пешком. Не дошел. Труп его обменяли на семь душманских.

Потом нас стращают разгулявшейся эпидемией гепатита…

А в заключении всему летному составу строго-настрого запрещают брать в полеты тетради, письма и прочие письменные документы.

— А это с чем связано? — хмуро интересуется командир полка Крушинин.

— Все просто, — отвечает заезжий чин. — В одной из операций офицер потерял блокнот. А через месяц выдержки из него растиражировала западная пресса…

«И почему мы так стесняемся этой пресловутой, западной прессы?.. — с негодованием размышляю по дороге в столовую. — Мы делаем тут нужное для нашего и афганского народа дело, и плевать бы на то, что про нас подумают и скажут на Западе! Они-то не часто оглядываются на нас и считаются с нашим мнением!..»

Настроения после таких докладов всегда отвратительное.

* * *

28-го ноября пятью пусками переносных ракет душманы сбили два экипажа полка: старшего лейтенанта Владимира Ксензова и лейтенанта Игоря Козловского. Это был как раз тот первый случай, когда советское военное руководство официально признало факт применения моджахедами американского «Стингера»…

Из-за участившихся потерь экипажей во время захода на посадку, командование части разработало «безопасные» зоны снижения после выполнения полетных заданий. Отныне вертолеты занимали в этих зонах предельно малую высоту и подходили к взлетно-посадочной полосе для выполнения посадки. Какой-то срок данный метод исправно работал, но… «духи» тоже корректировали тактику и приспосабливались к менявшимся условиям.

Благодаря новой схеме заходов на посадку, «Стингеры» настигали наши экипажи гораздо реже, зато участились случаи обстрелов вертолетов из мощного стрелкового оружия. Едва ли не каждый третий привозил пробоины от пуль, а иногда дело заканчивалось и вынужденными посадками.

Инженер Максимыч в таких случаях молча обходил израненную машину, качал головой и ворчал:

— Пятнадцать дырок… Это еще терпимо. Слава богу, добрый душман вам попался. Или косоглазый…

Вот и получалось: большая высота спасала от стрелкового оружия, малая — от ракет «земля-воздух». Приходилось лавировать и выбирать наименьшее зло.

Казалось бы, предельно-малая высота, три-пять метров над землей — что в том такого? Научился и летай себе спокойно. Но не все так просто, как кажется.

Во-первых, подстилающая поверхность отнюдь не всегда ровная, как стол или соляное озеро. Встречаются на пути и барханы, и горы, и искусственные препятствия. Все это нужно отслеживать и своевременно менять траекторию полета, плавно огибая неровности и сохраняя, таким образом, постоянную истинную высоту.

Во-вторых, полеты чаще всего выполнялись на максимальной скорости — под триста километров в час. И уследить за складками однотонной желтоватой почвы на такой скорости крайне сложно.

В-третьих, в полете экипаж обязан следить не только за высотой. Глазом не успеешь моргнуть, как из какой-нибудь неприметной кочки полоснут очередью из ДШК или пустят вслед ракетой. Потому и приходилось обоим пилотам вращать головами на все триста шестьдесят, лишь вполглаза посматривая на приборы.

И, наконец, в-четвертых, в первое время подобные полеты всегда сопровождаются страхом. Особенно в период реальных боевых действий, когда и впрямь из-за любого валуна или из промоины противник способен долбануть в бочину. То есть срабатывает известная истина: чем бесстрашнее человек, тем меньшую лужу в момент опасности он под собой сделает. На счет лужи, конечно, преувеличено, но мысль бесспорна: боятся все, включая безголовых дураков.

Даже те летчики, штурманы и бортовые техники, что прибывали в Афган впервые, были наслышаны о войне и хорошо представляли опасность здешних полетов. Однако реальность превзошла все ожидания. Многие из нас читали или слышали про животный страх, наивно полагая, будто название произошло от слова «животное». Но это оказалось не так.

Первые недели войны все шло нормально, он (страх) был обычным, сугубо «мирным», как при каких-то чрезвычайных ситуациях в Союзе. Зато после обстрелов аэродрома, участия в опасных боевых вылетах и особенно после гибели товарищей, случавшейся прямо на наших глазах, страх становился животным. Он становился таким, потому что возникал в животе, и даже причинял внутренним органам определенную боль. В той или иной форме он возникал у большинства выполнявших сложные боевые задачи, но никто никогда не говорил об этом друг с другом. Все отшучивались или просто молчали.

Подобный страх сковывал весь организм и не давал возможности нормально летать. Он запросто мог привести к срыву вылета, и отчасти становился неким предвестником гибели.

Изредка появлялся подобный страх и у меня. Но я больше боялся не за себя, а за мать, которая слишком рано поседела; за десятилетнюю сестру, боготворящую меня как старшего брата; за любимую невесту, что с нетерпением ждала моего возвращения. Я мало задумывался о собственной жизни, но когда представлял, какие мучения вызовет моя смерть у родных и близких — в животе посыпалась та самая боль. В такие минуты, я готов был отдать многое: руку, ногу или половину здоровья, но только бы вернуться в родной город живым. Хотя прекрасно понимал: чуду не произойти, поэтому и продолжал летать, перебарывая собственную слабость. Душа иной раз трепетала, а я подавлял трепет выработанным еще в училище способом. Тогда, в конце первого курса обучения в СВВАУЛ, при выполнении полета в зону на предельно-малой высоте, столкнувшись с землей, трагически погиб мой семнадцатилетний товарищ. Нам — курсантам, только что похоронившим друга, вскоре опять пришлось летать в ту же зону, с тем же полетным заданием на предельно-малой высоте. Стиснув зубы, мы проносились мимо места, где закончилась жизнь товарища, и заставляли себя думать об одном: об успешном выполнении задачи.