Лес - Челси Бобульски

какой у меня был день.

— Расскажи мне об этом, — бормочу я, оглядываясь назад в свою комнату, где стоит парень из восемнадцатого века, прикасается к лампочке в моём вентиляторе и следом отдёргивает руку.

Я делаю глубокий вдох и на цыпочках возвращаюсь, тихо закрывая за собой дверь.

— Послушай, — шепчу я, — мне нужно спуститься, пока она ничего не заподозрила. Что они нашли?

Он бросает взгляд на дверь.

— Разве ты не должна спуститься вниз, прежде чем твоя мать придёт искать тебя?

Я отмахиваюсь от его комментария.

— Скажи мне быстро.

Он вздыхает.

— Они подслушали разговор, который не должны были слышать. Они не могли точно сказать, кто говорил, так как не могли видеть лиц, но стало ясно, что назревает заговор с целью свержения совета.

Я хмурюсь.

— Свергнуть их? Что ты имеешь в виду, говоря «свергнуть их»?

Совет всегда был и всегда будет. Кто мог захотеть его свергнуть и почему? С какой целью?

— Я не знаю подробностей — мои родители были очень осторожны, чтобы скрыть это от меня. Я узнал об этом только потому, что подслушал их разговор, когда они обсуждали этот вопрос в библиотеке.

— Хорошо, но какое это имеет отношение к моему отцу?

Он понижает голос, так что мне приходится наклониться ближе, чтобы расслышать его.

— После того, как мои родители исчезли, я нашел имя на столе в их кабинете. Одно имя. Один ключ к разгадке того, что могло с ними случиться, — он делает паузу. — Джек Пэриш.

Моё сердце болезненно сжимается. Всё это время я надеялась на это — повод думать, что папа не просто сошёл с пути, что происходит что-то ещё, что-то большее. Я всё ещё не знаю, могу ли я доверять Брайтонширу, но если есть хотя бы малейший шанс, что папа связан со всем этим, тогда есть только один вопрос, который имеет значение.

— Что тебе нужно, чтобы я сделала?

Он чешет затылок.

— Я не совсем уверен, с чего начать, но я считаю, что дневники Пэриша — хорошее место для начала, — говорит он. — Твой дедушка и твой…

На кухне пищит микроволновка, и я делаю шаг к двери.

— Они все в кабинете. Придётся подождать до завтра, когда мама будет на работе. Это… это нормально? Я не знаю… — я не могу заставить себя сказать «я не знаю, сколько времени осталось у твоих родителей».

Он склоняет голову.

— Я уже говорил тебе раньше. Я сделаю всё, что от меня потребуешь.

— Хорошо. Тогда мне нужно, чтобы ты оставался здесь и не шумел, хорошо? Я вернусь, как только смогу.

— Как пожелаешь.

— Спасибо, — я поворачиваю ручку и выхожу в коридор, затем оглядываюсь через плечо. — Я серьёзно. Сиди тихо, как церковная мышь.

Он ухмыляется, и от этого на его левой щеке появляется маленькая ямочка. Это первый раз, когда я вижу, как он улыбается, и у меня снова возникает это ощущение статической искры. Я закрываю дверь и спешу вниз, клянясь, что никогда больше не надену носки.

ГЛАВА XV

Мама разогревает остатки еды и ставит на стол.

— Извини, — говорю я, плюхаясь на стул. — Завтра у меня большая презентация по английской литературе. Я просто просматривала свои записи.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — спрашивает мама. — Я понимаю, что не была большим любителем английского языка, но помню несколько вещей. Что там такое?

— «Грозовой перевал».

Мама морщит лицо.

— Нет, извини. Ничем не могу тебе помочь.

— Я так и думала.

Она смеется, накалывая вилкой кусочек курицы.

— Ты всё равно можешь прочитать мне свою речь, если хочешь. Я отличный слушатель.

— Может быть, — говорю я. — Если я сделаю это в разумное время, но это может занять всю ночь.

— Ну, не засиживайся допоздна.

Я прижимаю руку к груди, изображая притворное негодование.

— Я? Да никогда.

— Винтер, я серьёзно.

Я опускаю руку.

— Я знаю, мам.

— Тебе нужна твоя сила, когда ты выходишь туда…

— Мама. Я знаю.

Она потягивает вино, наблюдая за мной поверх края своего бокала.

— Итак, как прошёл твой день?

— Хорошо.

Грохот. Что-то падает на пол над нами.

Мама встает со стула.

— Что за…

Я вскакиваю, салфетка слетает с моих колен и приземляется на масленку.

— Упс. Я, э-э, думаю, что оставила окно открытым. Вероятно, ветер что-то опрокинул, — я хихикаю, явный признак того, что я лгу. Дерьмо. — Я просто пойду и закрою его.

Мама замирает в полусидячем, полустоячем положении.

— Помощь нужна?

— Нет, нет, нет. Ты ешь. Я всего на секунду.

Я чувствую на себе её взгляд, когда делаю всё возможное, чтобы спокойно выйти из столовой. Если бы не скрипучие старые половицы, я бы побежала, как только скрылась из виду, но я не могу позволить маме узнать, что что-то случилось. У неё есть то паучье чутье, которое есть у всех мам, когда их дети что-то замышляют, и, несмотря на все уроки, которые мне давал папа, он так и не научил меня столь же ловко врать, как это делал он.

Я поднимаюсь по лестнице и открываю дверь в свою комнату. Брайтоншир стоит на моём выцветшем желтом коврике, учебник у его ног. Он поднимает его за корешок. Страницы складываются гармошкой, высвобождая сложенные поп-викторины, которые были засунуты в щели. Бумаги падают вниз, как снежинки, скребя пол.

— Что ты делаешь? — шиплю я, выхватывая у него учебник и кладя его обратно на стол. — Какую часть «не шуметь» ты не понял?

В остальной части комнаты такой же беспорядок. Повсюду раскрытые книги, ещё больше заметок, сваленных в кучу на столе и полу. Дверцы шкафа открыты, половина моей одежды ненадежно свисает с вешалок, в то время как остальная лежит кучей под ними.

— Ты рылся в моей одежде?

— Я не хотел их нарушать. Мне было просто любопытно. Это гардероб со странным дизайном.

— Это называется шкаф.

— О.

— Винтер? — мама зовёт с подножия лестницы. — Всё в порядке?

Я выскальзываю в коридор.

— Да, просто ветер, как я и думала. Он опрокинул мои заметки. Я просто уберу это и сразу спущусь, хорошо?

— Ну, поторопись, — говорит она. — Твой ужин стынет.

Я проскальзываю обратно в свою комнату и бросаю взгляд на учебник, который читал Брайтоншир. Американская история, открытая на главе о годах, предшествовавших Второй мировой войне. Гитлер стоит за трибуной на черно-белой глянцевой фотографии на одной странице, в то время как фотография детей, играющих с немецкими марками, занимает другую.

— Тебе не следует смотреть на это.

Кто знает, как много истории он мог бы изменить, если бы вернулся в своё время