О нас троих - Андреа де Карло

— Если не дать им слегка расслабиться, они так и будут стоять истуканами и ничего не купят, — говорила она, еще когда мы красили стены. — А наш коктейль они выпьют залпом, чувствуя только вкус апельсинов и не замечая последствий. — Сеттимио Арки был с ней полностью согласен.

— Ясное дело, — говорил он тоном бывалого повесы, который у него всегда появлялся в присутствии Мизии, и подмигивал своими маленькими темными глазками.

В качестве личного вклада Сеттимио принес пять бутылок водки, разлитой в Лоди, которые мы присовокупили к тем, что купили сами на ближайшем рынке, вместе с килограммами апельсинов и соленым миндалем; теперь все это стояло рядом с моими темперами, к которым мы уже подобрали рамы, их оставалось только повесить на уже вбитые в стены гвозди. Все остальное тоже было готово, вплоть до колонок от моего проигрывателя, которые мы собирались поставить на галерее, и афиши, которую собирались повесить на двери подъезда. Мизия вымыла руки, сказала: «Ну все, увидимся завтра после обеда», — поцеловала меня в щеку и ушла домой.

Я снова стоял у окна и провожал ее взглядом: благодарность, восхищение и чувство одиночества метались во мне, как стайка вспугнутых рыбок.

Беспокойство и напряжение не давали мне ночью покоя: я не мог спать, не мог читать, не мог ничем заняться. Меня угнетала мысль, что мои картины окажутся на выставке, словно осколки моего «я» в рамах и под стеклом, а совершенно незнакомые люди, если вообще кто-нибудь придет, станут о них судить. Затея с частной выставкой казалась мне ребячеством, пафосным, а может даже и незаконным; мне хотелось еще раз поговорить об этом с Мизией или еще с кем-нибудь близким вместо того, чтобы ворочаться с боку на бок в своей кровати на колесиках.

Я вспомнил, что говорил Сеттимио, и подумал, что в последнее время особо не пытался связаться с Марко, разве что несколько раз ему звонил. Теперь, когда я сам чувствовал себя словно выставленным напоказ, я понял, что должен был ощущать Марко со своим фильмом, и подумал, что на деле не был ему настоящим другом, не помогал ему, когда он особенно нуждался в поддержке.

Я попробовал дозвониться в монтажную мастерскую, но никто не ответил, да и время уже перевалило за полвторого, поэтому я оделся и отправился прямиком к нему домой. Я припарковал свой «фиат» у подъезда и при слабом свете фонаря стал вглядываться в таблички с фамилиями у кнопок домофона. Это занятие всегда завораживало меня: я произносил про себя имена, пытался прочесть их задом наперед, пытался представить тех, кому они принадлежали, и какие у них квартиры, какая мебель и картины на стенах. Вдруг замок щелкнул, и старая деревянная дверь подъезда отворилась; я ожидал увидеть пожилого господина с собачкой или тощего бледного паренька, но вместо них прямо передо мной стояла Мизия с открытым ртом и расширившимися от удивления зрачками.

Она взяла себя в руки, но не сразу, и это меня удивило, обычно она реагировала мгновенно.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Хотел повидать Марко, — ответил я. На меня разом обрушилось слишком много всего, что нужно было понять: я как будто пытался расслышать тихую мелодию в уличном шуме.

Мизия рукой указала на двор, второй она по-прежнему придерживала дверь, и сказала:

— Я как раз от него, — словно сам я никогда бы не догадался.

Правда, я действительно соображал с трудом и чувствовал себя как в вязком, расплывчатом кошмаре.

— Хотел напомнить ему про выставку, — произнес я с идиотской улыбкой, нелепо помахав рукой.

В полутьме я видел ее лихорадочно мечущийся взгляд: она разрывалась между стремлением все мне объяснить и желанием убежать без оглядки, исчезнуть. Победило второе; она кивнула в сторону улицы и сказала поспешно:

— Мне пора, а то завтра не встану. Встретимся в четыре у тебя и все подготовим. — Коснулась губами моей щеки и через мгновение уже мчалась прочь на мопеде своего брата.

Минут пять я стоял, придерживая рукой открытую дверь, и, уставившись в одну точку, прокручивал в памяти эту странную встречу. Я чувствовал себя неспособным разобраться в загадках жизни и таким усталым и продрогшим, будто исходил пешком всю Сибирь. Я ни в чем не был уверен: пытался вспомнить слова Мизии, ее взгляд — и не мог, толкованиям не было числа, и одно исключало другое. Я сомневался даже в том, что Мизия действительно вышла из подъезда несколько минут назад, ничто не напоминало о ней на этой узкой грязной улице, утыкавшейся в проспект, по которому с ревом проносились редкие ночные машины.

Но постепенно чувство потерянности отошло на второй план, его смела волна чистой ярости, такой мощной и неистовой, что сердце забилось быстрее, руки и ноги задрожали, я больше не мог стоять на месте. Я влетел во двор и помчался по лестнице, перепрыгивая за раз через три ступеньки, чувствуя, как в груди разрастается боль от предательства и жгучая ревность. Добравшись до чердака Марко, я был так взбешен, что мог бы вышибить дверь ногой или плечом; но я изо всех сил заколотил в нее кулаком и заорал: «Ма-арко! Откро-ой!» во всю мощь своего голоса-мегафона.

Марко открыл почти сразу: чердак был крохотный, и из любого места до двери было два шага; увидев меня, он отступил назад, но не изменился в лице и смотрел мне прямо в глаза. Я ворвался в его комнатушку на волне дикой злобы; кругом горели лампы на прищепках, те самые, что я таскал на съемках.

Он поднял руки в каком-то непонятном жесте и сказал неожиданно бесцветным голосом: «Ливио». Он был босиком, словно едва успел натянуть джинсы и старый свитер; один его вид причинял мне боль.

— Молчи, молчи, все бесполезно! — закричал я так громко, что по лестнице прокатилось эхо. — Бесполезно, бесполезно, бесполезно! — казалось, барабанные перепонки вот-вот лопнут; я не мог произнести внятно ни слова, не мог стоять на месте и в то же время понимал, что веду себя нелепо, и еще больше сходил с ума от ревности и злости. Я не понимал, как мог позволить Мизии уйти, ничего ей не сказав, не спросив, что все это значит, почему не задержал ее и не заставил подняться вместе со мной к Марко, чтобы мы поговорили втроем.

Я метался по тесной мансарде, которую впервые увидел вместе с ним, когда она еще не превратилась в логово изменников, искал следы Мизии — и боялся их найти, боялся их искать. Кровать была застелена, но явно только что; в воздухе стоял — нет, не запах Мизии, но нечто вроде остаточного напряжения, не успевшего рассеяться электричества. Любой предмет, книга, стакан, ручка, казался мне виновником или, по крайней мере, соучастником случившегося; я словно кружил среди кошмарных декораций, молчаливых свидетелей и улик, притворявшихся, что они ничего не значат.

— Ненавижу, — сказал я.

Марко стоял метрах в полутора от меня, и его манера всегда смотреть противнику в глаза только усугубляла ситуацию.

— Ливио, мне очень жаль, — сказал он.

— Только не говори теперь, что тебе очень жаль! — заорал я не своим голосом. — Все, что угодно, только не это! — я кричал так, будто на моих глазах ушел автобус со всеми близкими мне людьми и я уже не могу его догнать, а следующего не будет.