Записки гайдзина - Вадим Смоленский

— Восток… — сказал я. — Дело тонкое!

— Ага, конечно… Это только на Западе кабаны трахаются. А на Востоке они что-то такое делают, чего и вслух не выговоришь. Потом еще окажется, что слова здесь вообще неуместны, потому что это дзэн, или как там оно называется?

— Это, скорее всего, отголоски конфуцианства, — сказал я. — А фаллический культ — компонент синтоизма. Тут действительно много разного уживается, у них всегда так было. Синкретическая культура.

Он поморщился.

— Ох уж эта мне их культура… Голову сломаешь. Нет, мы с тобой решили — будем атеисты. Правильно?

— Конечно. Будем по субботам книжки читать.

— Ну, с Новым Годом!

— Пока.

Бенджамин налег на педали и рванул вперед, рассекая шлемом воздух. Его таз ходил туда-сюда маятником, плащ-палатка развевалась, как хитон Геракла, колеса пробуксовывали и плевались снежной жижей. Он доехал до перекрестка, пижонски накренился и исчез за поворотом.

Осторожно перебирая туфельками по слякоти, мимо меня прошла давешняя учительница. Я вытянул руки по швам и церемонно поклонился.

Он идет прямиком на меня.

Ему до меня уже близко.

Он уже скалится.

Ему это легко. Это всосано с молоком матери. Отработано поколениями. Начиная с самых дальних пращуров — тех переселенцев, которые первыми столкнулись с племенами подчеркнуто бесстрастных дикарей и стали усиленно лыбиться, чтобы отличаться от аборигенов по всем параметрам.

Не думаю, чтобы индейское подавление всякой мимики произвело на меня лучшее впечатление. Обе крайности мне несимпатичны. Но сейчас не до того.

Он приближается.

До его зубов еще метров десять, но каждый уже виден в деталях. Все тридцать два. Они белые. Они все одинаковой длины. Сегодня утром он их долго чистил.

Нужно просоответствовать.

Увы, нужные мускулы у меня совершенно не натренированы. Я знаю, что они крепятся где-то за ушами и пучками расходятся по щекам. Они поперечно-полосатые, и ими можно управлять.

Получается не сразу. Меж тем дистанция стремительно тает. Вспоминаю спасительную формулу:

«…Чи-и-и-и-из…»

Напрягаю воображение. Вот он. Круглый. На блюде. Желтый. Вонючий.

«…Чи-и-и-и-из…»

Никак… Еще раз:

«…Чи-и-и-и-из…»

«…Сы-ы-ы-ы-ыр…»

«…Бры-ы-ы-ынза…»

Есть контакт! Зацепило, повело… Фиксирую! По бокам у меня теперь такие гармошки, они упираются в уши. Челюсти сомкнуты, это хорошо. Глаза снизу сильно подперло и сузило. Видится с трудом. Но видеть необходимо. Нельзя потерять контроль. Важно успеть первым. Речевой аппарат к бою… Пли!

— ХАЙ ХАУАЮ!!!!!!!!

Первый! Успел! Я его спросил, не он меня! Это он пускай теперь напрягается, пусть докладывает мне, как идут его дела. Хотя какое там… Дураку понятно, что он ничего докладывать не будет — для него ведь это так, междометие… Что ему до моей славянской ментальности, до моего русского занудства, до моей органической неспособности воспринять это иначе как буквально, иначе как вопрос? Он ведь даже не догадывается, что я всего лишь ловкий симулянт, расчетливый имитатор, что я мимикрировал под его повадки!

И ведь неплохо мимикрировал, а? Как плотно я нагрузил эту короткую фразу, каким емким смыслом наполнил ее до краев! Сколько вложено в это одномоментное «хауаю» — даже самое тугое ухо расслышит, что дела, здоровье, успехи и другие жизненные обстоятельства моего мимолетного визави не колышат меня ни в малейшей степени. Что мне накласть на его дела и успехи не просто с высокой колокольни, а еще выше — с Останкинской телебашни и с горы Казбек. Дар перевоплощения, вот что это такое! Я равен артисту, который подражал походке Чаплина лучше самого Чаплина. Я более он, чем он сам!

И тут с левого бока издевательским эхом раздается:

— Hi, how are you…

Прежде чем разминуться, я еще успеваю краем глаза разглядеть выражение, с каким это сказано. Это сказано мимоходом, сквозь оскал, без поворота головы, без интонации, без чувства. Без тени озабоченности смыслом произносимого. И до меня доходит, что я ликовал рано. Он выше. Он более продвинут. Ему на меня накласть не с телебашни. Какое там! Ему накласть на меня со Статуи Свободы. С Эмпайр Стэйт Билдинга. С дерева секвойя. С каменных макушек всех четырех президентов в Северной Дакоте. Вот какова степень его безразличия ко мне! А всего обиднее то, что продемонстрировал он это походя, легко, автоматически, без актерского вживания — он и думал-то, наверное, о чем-нибудь своем. Например, о том, что в японских банках очень низкие проценты. Или о том, что в животе пусто и надо съесть гамбургер. Или вообще о каком-нибудь там бейсболе…

Он идет дальше, а я останавливаюсь, ссутуливаюсь и шевелю губами.

«Привет, как дела?»

«Привет, как дела».

Маразм.

…Нет, я все понимаю. Нельзя слово в слово. Нельзя под одну гребенку. Нельзя в чужой монастырь. Я все понимаю — я даже научился подражать! Я неустанно тренируюсь и повышаю мастерство. Но почему они так тяжелы для меня, эти тренировки?..

Я поднимаю голову и вижу следующего. Он тоже идет на меня. Но он другой.

На его лице тоже улыбка — но это не улыбка ковбоя.

Это улыбка Будды.

Его зубов не видно. Может, он их даже и не чистил сегодня. Не видно и глаз. Вместо них — умильно зажмуренные щелочки.

И при виде этой картины мои поперечно-полосатые мимические мышцы безо всякой на то команды рисуют такую же буддоподобную улыбку. Не меняя выражений на лицах, мы с ним плывем навстречу друг другу.

— Доброе утро, — говорит он мне.

И кланяется. Одной головой и еле-еле — но это не кивок, это именно поклон.

— Доброе утро, — отвечаю я.

И обозначаю поклон тоже.

— Мы с вами давно не виделись, правда?

— В самом деле. Не виделись очень давно.

— Бодры ли вы?

— Да, я бодр, спасибо (поклон). А вы? Бодры или не бодры?

— Спасибо (поклон), я бодр тоже.

Если кому-то покажется, что его и вправду сильно интересует моя бодрость, то это будет заблуждением. Скорее всего, моя персона занимает его не больше, чем занимала того, первого. Но почувствовать этого я не должен.

И на прощание он отвешивает мне поклон несколько более глубокий.

И ответный мой поклон глубок в той же самой мере.

Всякий истинный ритуал ценен своей нелепостью. Чем ритуал нелепее, тем он ценнее. Тем дальше он от неумолимой энтропической воронки, на выходе из которой — химера. Улыбка как императив. Естественнейшая человеческая реакция, возведенная в ритуал. А точнее — низведенная до ритуала.