Манон или Жизнь - Ксения Букша

Мы проходим в холл. Усаживаемся под пальмой, за прозрачным столиком.

– У вас в номере сейчас спит девушка по имени Анна Лысько? – говорит наконец толстый.

– Какая еще Анна Лысько? Вы что-то перепутали, – отвечаю я.

Толстый низенький таращит глаза.

– Позвольте. Это не я, а вы перепутали. И не что-то, а все.

– Возможно, но я совершенно не нуждаюсь в том, чтобы меня просвещали.

– Вы видели ее документы?

Я встаю.

– Послушайте, я не имею никакого желания вас слушать. Честное слово. Никакого.

– Черт, – говорит толстый низенький и потирает виски. – Как с вами трудно.

– А какое вы имеете право приставать к людям, вытаскивать их из постели и вести идиотские разговоры?

Толстый низенький морщится.

– Герр де Грие, – поспешно говорит он и смотрит на меня снизу вверх из кресла. – Кабы хуже-то не было, а? – и он смотрит на меня. – Прошу, просто выдайте мне девчонку, и у вас не будет никаких неприятностей. Никаких неприятностей, ни с пропавшими деньгами, ни с джентльменскими соглашениями о скупке облигаций, – продолжает толстый низенький, все так же глядя на меня. – Заметьте, я вас даже не прошу. Не угрожаю и ничего не обещаю. Да и что вамможно пообещать? Я просто говорю: «так будет» – и все.

– Мы вас информируем, – говорит высокий.

– Верно. Информируем. Это правильное слово.

– Погодите. Откуда вы извлекаете все эти сведения?

– Лишние вопросы, – злобно говорит высокий.

– Де Грие, слушайте, это так просто, – замечает толстый низенький. – Просто отдайте ее мне, и больше ничего не надо. И что бы там ни случилось с Эриком Хартом, вы будете в шоколаде. На вас ведь там уголовное дело заводят, вам это известно? Вас уже ищут, для вас это все еще сюрприз? Но это скоро кончится. Или уже кончилось. Смотря что считать точкой отсчета, вы понимаете меня, герр де Грие?

Он так произносит мое имя, будто берет его двумя пальцами, обсасывает и в рот кладет. Я встаю, поворачиваюсь и ухожу.

Я прямо чувствую, как они – оба – выдыхают и покачивают головами.

Входная дверь запотела. Из подсобного помещения для администратора доносится аромат кофе. В углу холла три японца бодро пьют кофе и читают свежие газеты. Над их головами сияют неоново-зеленые стрелочки, чтобы начальник мог двумя щелчками кликнуть их обратно в Японию.

* * *

Манон надевает платье из белого шелка и газа (нечто среднее между пачкой балерины и подвенечным нарядом). Под ним виднеется другое платье, маленькое и черное.

– Вызывающе, – говорю я.

Манон воспринимает это как комплимент и кокетливо смеется.

– Не смотри на меня так пристально, когда я одеваюсь. Это меня типа возбуждает, – говорит она.

У Манон довольно низкий и хриплый голос, но он очень женственный. Движется она мягко и слегка неуверенно, ходит-крадется, а когда сидит за столом, чашку кофе держит в ладонях, будто греет об нее руки.

Типа возбуждает.

В городе В. серо и жарко. Мы стоим посреди квадратного двора, у полуразрушенного фонтана. С трех сторон нас окружает шестиэтажный дом. Дом плывет, как Ноев ковчег. Рыси следят из углов. Пауки заткали балконы. Сова распростерла крылья над круглым чердачным окошком.

Манон задумчиво говорит:

– Я знаю: это, наверное, барокко.

– Это модерн, – говорю я. – Но ты почти не ошиблась. Барокко легко перепутать с модерном.

Бредем-пересекаем площадь. Вниз по ракушкам-завитушкам. В переулок и вверх по лесенке.

Наступает вечер. Мы садимся в автобус и едем вверх, на гору, где лес посреди города. Но выходим слишком рано, и решаем спуститься в город пешком.

Сегодня тут проходит встреча лидеров. Полно полиции. Полицаи не обращают внимания на нас с Манон. У них другие дела: антиглобалисты зарятся на витрины Маков. К ночи будет расколбас. Уже собираются кучками, группками. Сладкий дым плывет над улицей.

Жарко. Начинается вечер. Мы идем сперва врозь, разболтанно. Потом поневоле зацепляемся, заплетаемся друг за друга: рука об руку, нога за ногу. Нам это досадно, но потом привыкаем. И вот уже Манон повисает у меня на локте. Каблуки гнутся. Коленки крутятся, как на шарнирах. Плечи опущены.

Ветви над нами провисают. Провода провисают. Мы провисаем.

И вдруг начинается.

Я прислушиваюсь.

Полицаи прислушиваются. Крутят головами.

Прислушиваются вороны на ветках в парке.

Сифонит из всех щелей; и людям сначала кажется, что это, может быть, у соседа зазвонил мобильник, или это откуда-то радио, или так, померещилось; но вот теперь уже и полицаям слышно: раз-два-три. Переговариваясь по рации, они стягиваются на площадь. Нет, теперь уж не заткнешь, теперь уже всем слышно. Толпа уже напирает на барьер, начинает ломать стойки; полиция берется за руки и замыкается в цепь.

Вон парочка журналистов белеет рубахами на ветке дерева: достают фотоаппараты. Высокий холм вспыхивает фонариками. Город внизу разворачивается в линию. Разноцветными кругами сияет башня мусороперерабатывающего завода. А там, внизу, город спускается к реке, а на том берегу реки – поля без края, села разворачиваются в линию, цепь гор белеет вдали, а над нею – ультрамариновое, ослепительное небо, подсвеченное городом.

Какой-то старик залихватски гикает и раскручивает над головой портфель: летят колбы с черной жидкостью, и экспертные алхимические заключения, и факсы лентами плывут над городом.

– Давай танцевать! – говорит Манон.

– А давай! – говорю я.

Манон нервным движением сдергивает с волос заколку. Зрачки Манон расплющены и черны. Волосы распущены. Хватаю ее ладони.

Манон – как струна.

Делаю шаг вперед. Манон отступает.

Кладу руку себе на голову. Хор ангелов, лучи света из-за туч, невиданные закаты, неслыханный небесный оркестр. Эта музыка, как расплавленный металл, заливает мозг. Вихрь: бусы, туфли, кружева! Панки слышат панк, рокеры – рок, хасиды слышат субботу, у кого голова болела – те тишину и покой, кому есть с кем – медляк, кто стоит – гимн, кто пляшет – балалайки, гудки и волынки.

Музыка начинается незаметно, сифонит из какой-то щели, и каждому мерещится свое. В том-то вся и прелесть, что каждый слышит то, что хочет услышать.

Раз-два-три:

Вдруг остановимся: моют витрину.

Черное озеро, пыльное-водное,

с водоворотами или разводами,

старый паук притаился в углу,

от лучей золотом,

пережидая потоп и пучину,

жизнь оставляя себе на потом. Припорошены