Снега Килиманджаро (сборник) - Эрнест Миллер Хемингуэй

– Да. Если ты сам хочешь, – ответил он. Его лицо было очень бледным, под глазами темнели синяки. Он лежал тихо, и казалось, что происходящее его не интересует.

Я начал читать «Пиратскую книгу» Говарда Пайла, но увидел, что он не слушает.

– Как ты себя чувствуешь, Шатц? – спросил я.

– Пока без изменений.

Я уселся в ногах его постели и читал, чтобы скоротать время до приема очередной капсулы. Я думал, он уснет, но когда поднял глаза, он смотрел на изножье кровати, и вид у него был очень странный.

– Почему бы тебе не поспать? Я разбужу тебя, когда нужно будет принять лекарство.

– Я бы предпочел не спать.

Некоторое время спустя он сказал:

– Ты не должен сидеть со мной, папа, если тебе это не нравится.

– Мне нравится.

– Я хочу сказать, ты не должен сидеть со мной, если рано или поздно тебе разонравится.

Я подумал, что у него легкий бред. В одиннадцать часов я дал ему лекарство и ненадолго вышел.

Был холодный солнечный день, мокрый снег замерз, и голые деревья, кусты, трава и земля словно покрылись ледяным кружевом. Я вывел молодого ирландского сеттера на прогулку, по дороге и берегу застывшего ручья, но идти было трудно, у рыжей собаки разъезжались лапы, а я дважды упал, сильно ударился, уронил ружье, и оно ускользнуло от меня по льду.

Мы спугнули стаю перепелок под высоким глинистым берегом, над которым нависал кустарник, и я застрелил двух, пока они убегали за гребень. Некоторые вспорхнули на деревья, но большая часть попряталась в кустах, и пришлось прыгать на обледеневшие ветки, чтобы поднять птиц. Когда они выбегают, а ты стоишь на коварном пружинистом кустарнике, попасть по ним нелегко; я убил двух, промазал по пяти и отправился в обратный путь, довольный, что обнаружил стаю так близко к дому и что будет на кого охотиться в ближайшее время.

Дома мне сказали, что мальчик запретил входить в комнату.

– Вам сюда нельзя, – говорил он. – Вы не должны заразиться.

Я поднялся к нему и увидел, что он лежит в прежней позе, бледный, с раскрасневшимися от жара щеками, и смотрит в изножье кровати.

Я измерил ему температуру.

– Сколько?

– Около ста, – ответил я. Термометр показывал сто два и четыре десятых градуса.

– Было сто два, – заметил он.

– Кто тебе это сказал?

– Доктор.

– У тебя нормальная температура. Не волнуйся.

– Я и не волнуюсь, – сказал он. – Но все равно думаю.

– Не думай, – посоветовал я. – Относись к этому спокойно.

– Я отношусь спокойно, – ответил он и уставился прямо перед собой. Его явно что-то тревожило.

– Запей лекарство водой.

– Думаешь, поможет?

– Конечно, поможет.

Я сел, открыл пиратскую книгу и начал читать, но вновь увидел, что он не слушает, и замолчал.

– Как ты думаешь, когда я умру? – спросил он.

– Что?

– Сколько мне еще осталось?

– Ты не умрешь. Да что с тобой такое?

– Нет, умру. Я слышал, как он говорил про сто два градуса.

– Люди не умирают от такой температуры. Не говори глупостей.

– Умирают. В школе во Франции мальчики сказали мне, что с температурой сорок четыре не живут. А у меня – сто два.

Весь день, с девяти часов утра, он ждал смерти.

– Бедный Шатц, – сказал я. – Бедный старина Шатц. Помнишь мили и километры? Ты не умрешь. Это разные термометры. На том термометре нормальная температура – тридцать семь. На этом – девяносто восемь.

– Ты уверен?

– Абсолютно. Как с милями и километрами. Сколько километров в час мы проезжаем на скорости семьдесят миль в час?

– О.

Его пристальный взгляд медленно утратил сосредоточенность. Постепенно напряжение ослабло, и на следующий день он был очень вялым и плакал по пустякам.

Отцы и дети

[34]

Посреди главной улицы был сигнал объезда, но обычно машины ехали прямо, и Николас Адаме, решив, что тут, вероятно, был и уже закончился какой-то ремонт, поехал прямо, не сворачивая, по безлюдной, мощенной кирпичом улице; в воскресный день почти не было движения, но перед ним то и дело вспыхивали световые сигналы, которых уже не будет через год, когда ток выключат за неуплату взносов, – и дальше, под тенистыми деревьями, обычными в маленьких городках и милыми сердцу, если ты родился в этом городе и гулял под ними, хотя чужим кажется, что от них слишком много тени и сырость в домах, – и дальше, мимо последнего дома, по шоссе, которое шло в гору, а там круто спускалось вниз между гладко срезанными откосами красной глины и рядами молодых деревьев по обеим сторонам. Он родился не здесь, но сейчас, в разгар осени, хорошо было ехать по всем этим местам и смотреть на них. Хлопок собрали, и на полях уже поднялась кукуруза, кое-где чередуясь с полосами красного сорго; машина катилась легко, сын спал на сиденье рядом, дневной пробег был уже сделан, город для ночевки намечен, и Ник смотрел, где на маисовом поле посеяна соя и где горох, как леса перемежаются вырубками, далеко ли дома и службы от полей и кустарников, и, мимоездом, он мысленно охотился по всей этой местности, зорко оглядывая каждую прогалину и соображая, где здесь должна кормиться дичь и садиться на ночлег, где можно найти выводок и куда он полетит, если его спугнуть.

На охоте, когда собаки учуют перепелов, не следует заходить между выводком и тем местом, где он прячется, не то перепела вспорхнут все разом, одни прямо вверх, другие шурша и чуть не задевая вас по голове, и тогда они кажутся невиданно крупными, – остается только обернуться и целиться через плечо им вдогонку, пока они, сложив крылья, не упали камнем в густую заросль. Мысленно охотясь на перепелов именно так, как научил его отец, Ник Адаме начал думать о своем отце. Первое, что вспомнилось Нику, были его глаза. Ни крупная фигура, ни быстрые движения, ни широкие плечи, ни крючковатый ястребиный нос, ни борода, прикрывавшая безвольный подбородок, никогда не вспоминались ему – всегда одни только глаза. Защищенные выпуклыми надбровными дугами, они сидели очень глубоко, словно ценный инструмент, нуждающийся в особой защите. Они видели гораздо зорче и гораздо дальше, чем видит нормальный человеческий глаз, и были единственным даром, которым обладал его отец. Зрение у него было такое же острое, как у муфлона или орла, нисколько не хуже.

Бывало, Ник стоит с отцом на берегу озера – в то время и у него было очень хорошее зрение, – и отец говорит ему:

– Подняли