Зов Ктулху - Говард Филлипс Лавкрафт

Мистеру Кзанеку, который напряженно томился в крытом авто, припаркованном у задней калитки дома Странного Старика на Шип-стрит, ожидание показалось слишком долгим. По натуре своей он был вполне снисходительным и даже мягкосердечным человеком, а потому ему никак не понравились те зловещие вопли, которые донеслись из дома где-то вскоре после начала операции. Ну разве он не предупредил своих коллег, чтобы они проявляли максимум мягкости и терпимости в обращении со старым и жалким морским капитаном?

Он почти не сводил напряженного взора с узкой дубовой калитки, вмонтированной в высокую и увитую плющом каменную стену, время от времени поглядывая на часы и недоумевая относительно причин задержки. Неужели старика хватил удар прежде, чем он успел раскрыть тайну своих сокровищ, и это обусловило необходимость проведения дополнительных поисков? Как бы то ни было, мистеру Кзанеку никак не нравилось его явно затянувшееся ожидание, тем более в столь темном месте.

Неожиданно он услышал легкий звук шагов, донесшийся из глубины двора по ту сторону калитки, затем чья-то рука принялась осторожно манипулировать с заржавевшей задвижкой, и наконец узкая деревянная дверь отворилась вовнутрь. В бледном сиянии одинокого и тусклого уличного фонаря он попытался разглядеть, что именно вынесли его коллега из этого зловещего дома, который так близко маячил во мраке ночи.

Однако он увидел совсем не то, что рассчитывал увидеть, поскольку его приятелей в проеме калитки не было вовсе – в проеме калитки стоял лишь Странный Старик, спокойно опиравшийся на свою узловатую палку и омерзительно усмехавшийся. Мистеру Кзанеку никогда раньше не доводилось видеть глаз старца, но сейчас он отчетливо разглядел, что они у него желтые.

В маленьких городках даже самые пустяковые события подчас способны наделать немало шума. Пожалуй, именно по этой причине жители Кингспорта всю весну, а затем и все лето живо обсуждали историю, связанную с обнаружением на морском берегу выброшенных прибоем трех неопознанных трупов – все они были зверски изрублены, буквально искромсаны острыми тесаками или абордажными саблями, а кроме того их изувеченные тела несли на себе следы каблуков грубых морских сапог. Некоторые очевидцы рассказывали также и о более тривиальных вещах, вроде пустой машины, обнаруженной на Шип-стрит, или услышанных ими в ночи диких, просто нечеловеческих воплях, которые, возможно, издавала стая бездомных животных или перелетных птиц.

Один лишь Странный Старик не проявил никакого интереса к этой праздной болтовне. Он вообще по натуре был довольно нелюдимым, а когда человек стар и к тому же немощен, его скрытность, как правило, становится еще более заметной. Да и потом, эка невидаль все эти пустые байки и пересуды праздно болтающих горожан – уж такой-то морской волк, как он, пожалуй, навидался на своем веку такого, что иному хватило бы и на десять жизней.

На цветущем склоне горы Менэлус, что в Аркадии, неподалеку от развалин древней виллы растет оливковая роща. Рядом с ней возвышается надгробие, некогда прекрасное, с величественными скульптурами, но ныне разрушенное, как и дом. У одного края могилы, раздвинув потемневшие от времени плиты пентелийского мрамора, растет необычайных размеров олива. Вид ее вызывает отвращение сходством с каким-то уродливым человеком или с телом, обезображенным смертью. Селяне избегают ходить мимо него по ночам, когда лунный свет едва пробивается сквозь кривые ветви. Гора Менэлус излюбленное место козлоногого Пана, которого всегда окружает множество странных спутников и приятелей. Простые деревенские парни уверены, что олива каким-то образом связана со всей этой нечистой компанией. Но старый пасечник, живущий в доме неподалеку, рассказывал мне совсем другое.

Много лет тому назад, когда вилла на склоне была новой и великолепной, в ней проживали два скульптора Калос и Мусид. Красота их творений славилась повсюду от Лидии до Неаполя. Никто не осмелился бы утверждать, что один превосходит другого в мастерстве. Гермес работы Калоса стоял в мраморной раке в Коринфе, а Паллада Мусида венчала колонну, установленную в рядом с афинским Парфеноном. Все отдавали должное таланту скульпторов, удивляясь теплу их братской дружбы и отсутствию между ними зависти.

Но хотя и жили они в гармонии, характеры их были на редкость разными. Пока окруженный городскими бездельниками Мусид кутил по ночам в Тегии, Калос оставался дома. Он укрывался от взглядов своих рабов в уединенном прохладном уголке оливковой рощи. Там размышлял он над переполнявшими его образами и искал формы, которые делали бы красоту бессмертной в оживающем мраморе. Пустомели утверждали, что Калос беседует с духами рощи, что его статуи суть образы фавнов и дриад, с которыми он там встречается, ибо живой натурой он никогда не пользовался.

Настолько знамениты были Калос и Мусид, что никто не удивился, когда к ним прибыли посланники от тирана Сиракуз. Они приехали вести переговоры о весьма дорогостоящей статуе богини удачи Тайкэ, которую тиран задумал поставить в городе. Скульптура должна была достигать огромных размеров, но при этом выполнить ее нужно было весьма тонко, чтобы она стала еще одним чудом света и привлекала в Сиракузы тысячи путешественников. Тот, чью работу примут, был бы возвеличен безмерно. За эту-то честь Калос и Мусид были приглашены посоревноваться. Их братская любовь была широко известна, и хитрый тиран рассудил, что каждый, вместо того, чтобы скрывать свою работу от другого, предложит другу помощь и совет.

Эта душевная щедрость должна была породить два образа неслыханйой красоты, лучший из которых затмил бы мечты поэтов.

Скульпторы с радостью приняли предложение тирана. Все последующие дни их рабы слышали неутомимый стук молотков. Калос и Мусид скрывали свою работу от всех остальных, но отнюдь не друг от друга. Ничьи иные глаза, кроме их собственных, не созерцали божественные фигуры, которые от сотворения мира были сокрыты в грубых глыбах, а сейчас высвобождались силой их гения. Как и прежде, по вечерам Мусид посещал пиры в Тегии, а Калос бродил в одиночестве по оливковой роще. Но с течением времени в неизменно веселом и жизнерадостном Мусиде стали проявляться признаки уныния. Люди принялись гадать о причинах столь угнетенного состояния человека, у которого есть блестящая возможность завоевать своим искусством величайшую награду. Прошло немало месяцев, но кислое выражение лица Мусида так и не сменилось признаками нетерпеливого, азартного ожидания, которое столь естественно должно было появиться в подобном случае.

Но вот однажды Мусид рассказал о болезни Калоса, и всем стала понятна его печаль, поскольку глубокое и чистое взаимное влечение двух скульпторов было общеизвестно.

Тогда многие принялись навещать Калоса и, действительно, все как один отмечали его странную бледность. Но при этом было в нем и выражение счастливой безмятежности, что делало его взгляд более загадочным, чем взгляд Мусида. Мусид же был охвачен непередаваемым волнением и, пожелав самостоятельно кормить и ухаживать за своим другом, удалил от него всех рабов.

Сокрытые тяжелыми занавесями, стояли две незаконченные фигуры. В последнее время к ним редко прикасались резцы больного и его преданного брата.