Сошедший с рельсов - Джеймс Сигел

– Как можно глубже, – сказала она мне. – Надо проколоть жировую прослойку и попасть в мышцу.

Я страшился этой минуты, представлял опять и опять, как все будет. Медсестра, обучая меня тонкому искусству введения инсулина (колоть тонкими, в четверть дюйма, иглами в мясистые ткани на бедре, руке, ягодице), предупреждала: «Может возникнуть такая необходимость. Не каждому родителю приходится этим заниматься, но, учитывая, что у Анны тяжелый случай и что она приобрела болезнь в раннем возрасте…» Игла оказалась не в четверть дюйма длиной, а во все четыре и настолько толстой, что захотелось отвернуться. Однако лишь подобное копье было способно быстро доставить клеткам мозга раствор чистого сахара и спасти их от голодания.

Рука у меня тряслась не меньше, чем у Анны. Я боялся не справиться: промахнуться, затупить иглу или зря потратить раствор.

– Дай сюда, – потребовала Диана.

Она приставила острие к бедру Анны – рука у жены совершенно не дрожала – и полностью ввела иглу в тело. Затем начала медленно давить на поршень до тех пор, пока в шприце не иссякла коричневая жидкость.

Воскрешение произошло за несколько секунд.

Взгляд дочери постепенно стал осмысленным. Анна перестала дрожать и откинулась на постель.

И заплакала.

Заплакала горше, нежели в то утро, когда ей поставили диагноз и мы ей в общих чертах рассказали, что ее ждет. Гораздо горше.

– Папа… папа… о, папа…

И я заплакал вместе с ней.

* * *

Я отвез ее в больницу, в детское отделение Еврейского госпиталя Лонг-Айленда, – просто ради перестраховки. Больничный запах перенес меня в то раннее утро, когда я входил в здешний вестибюль, понимая, что лучшая часть моей жизни завершена. Анна чувствовала нечто подобное: во время двадцатиминутной поездки до больницы она сумела успокоиться, но как только мы оказались перед дверью комнаты ожидания, вся сжалась и отпрянула, так что пришлось ее вносить на руках.

Нам дали интерна-индийца.

– Расскажите, пожалуйста, что произошло, – попросил он.

– У дочери случился диабетический приступ, – ответил я. – Она перенесла шок.

– Вы сделали укол?

– Да.

– Угу…

Индиец разговаривал и одновременно осматривал Анну: сердце, пульс, глаза, уши. Не исключено, что он был знающим человеком.

– Надо бы взять у нее кровь на сахар, так?

Я не понял, спрашивал ли он моего мнения или его вопрос был сугубо риторическим.

– Мы измерили сахар перед тем, как выехали сюда. Один сорок три. Не знаю, сколько было до того, как она… – Я готов был сказать «отключилась, упала в обморок, потеряла сознание», но в присутствии Анны сдержался.

Я заметил на бедре дочери голубоватое пятнышко и подумал о том, что родителей, наставляющих своим чадам синяки, судят и помещают под замок.

– Говорите, один сорок три, так?

– Да.

– Сейчас посмотрим.

Врач попросил, чтобы Анна дала ему руку, но та только помотала головой:

– Нет.

– Ну что ты, Анна. Доктор возьмет у тебя кровь на сахар и убедится, что все в порядке. Велика важность. Ты это делаешь по четыре раза в день.

Но важность была действительно велика, потому что Анна сдавала кровь на анализ четыре раза в день, а теперь ее просили сделать это в пятый, точнее в шестой, раз: ведь я делал анализ перед тем, как приехать сюда. Вдобавок дочь снова очутилась в больнице, где ей впервые сказали, что она – не как все, что ее тело гложет ужасная болезнь, которая может однажды убить. Не велика важность для врача, но только не для нее.

Тем не менее, Анна сидела в два ночи в смотровой комнате Еврейского госпиталя Лонг-Айленда, и врач должен был взять у нее кровь.

– Ну же, Анна, будь взрослой девочкой.

Я припомнил первые дни после возвращения дочери из больницы домой. Тогда приходилось упрашивать ее дать мне руку, не допросившись, брать самому. Грубое насилие предшествовало грубой боли. Я не сомневался, что творю худшее зверство на свете.

– Я сама, – прошептала она.

Интерн начал терять терпение: так много больных и так мало времени.

– Послушайте, мисс, нам необходимо…

– Она сказала, что сделает все сама, – перебил его я, вспомнив из первых дней ее болезни кое-что еще.

После того, как был поставлен диагноз, Анна две недели провела в больнице, где ее учили жить с этой штукой по имени «диабет». По больничным правилам пациента выписывали только после того, как он сумеет сделать себе инъекцию инсулина. И Анна, которая боялась игл так, как другие боятся змей, пауков или темных комнат, умолила меня дать обещание, что ей не придется колоть себя самой. И я пообещал. Но в день выписки пришла сестра и стала заставлять ее делать инъекцию в и без того исколотую руку. Сначала мы оба – и я, и Диана – молчали, предоставив сестре мягко, а потом и не очень убеждать пациентку в целесообразности того, чего она так страшилась. В итоге, видя бездействие своих верных союзников, почти оглохшая от ужаса Анна с мольбой посмотрела на меня. И я, хотя и понимал, что ей полезно научиться себя колоть, все-таки сказал сестре: «Не надо». Анну могло предать ее тело, но не отец.

– Она сама, – повторил я.

– Хорошо, – согласился индиец. – Только пускай не мешкает.

Я протянул Анне остро отточенную стрелку. Она дрожащей рукой поднесла ее к среднему пальцу и кольнула. Дочь еще отводила ланцет в сторону, а на пальце уже вздулась яркая капелька крови. Я хотел сам снять показания, но Анна отняла у меня прибор. Маленькая девочка превратилась в настоящего бойца.

С сахаром в крови оказалось все нормально – 122.

Я сказал интерну, что эндокринолог дочери доктор Барон прибудет с минуты на минуту.

Однако доктор Барон не появился. Интерна по пейджеру вызвали в приемный покой. Вернувшись, он сказал, что доктор Барон разрешил отпустить Анну домой.

– Он не приедет?

– Нет необходимости. Я сообщил ему показатели, и он сказал, что все в порядке.

– Я думал, он захочет ее осмотреть.

Интерн пожал плечами: дескать, врачи, что с ними поделаешь?

– Прекрасно, – вздохнул я.

– Могу я перемолвиться с вами словечком? – обратился ко мне интерн.

– Разумеется.

Мы отошли в другой конец смотровой, где сидел китаец и неотрывно смотрел на свою окровавленную руку.

– Скажите, как у нее со зрением?

– С чем?

– Со зрением.

Понятно, со зрением.