Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог - Клиффорд Гирц

Семь лет спустя, в 1964 году, я отчаянно колешу по Марокко, пытаясь принять самое судьбоносное решение – не считая полета – в жизни этнографа: где открыть свое дело. На самом деле я более или менее определился с Сефру в ходе предыдущей разведки, еще более выматывающей: двадцать один город за тридцать пять дней. Паша настроен благожелательно, детям там будет достаточно комфортно и там есть берберы, евреи, оливки и стены. Но я хочу еще проехаться по полдюжине более интересных мест, просто чтобы обрести уверенность. И еще, думаю, чтобы убедить себя – и потом иметь возможность убедить других, – что делаю все по-научному. Сначала ты проводишь обследование, затем составляешь выборку и, наконец, взвешивая вероятность и выигрыш с байесовской114 предусмотрительностью, делаешь выбор.

Ксар-эль-Кебир – последняя точка, которую я посещаю, – на самом деле не входит в число кандидатур. Расползшееся, неказистое место в пятидесяти километрах от атлантического побережья, расположенное на территории, которая до 1956 года входила в испанский сектор протектората и где регулярно случаются чудовищные селевые паводки, – оно слишком большое, слишком вредное для здоровья и, на мой традиционный вкус, находится слишком близко к Танжеру с его бурлескной атмосферой. Но в этом месте, в центре которого находится старый, разваливающийся испанский форт в сочетании с башней, жутко напоминающей башню Гуверовского института, похожий на уменьшенную копию Стэнфордского университета, произошло знаменитое сражение шестнадцатого века, в ходе которого марокканцы отразили португальское вторжение, предотвратили османское и потеряли знаменитого предводителя115. Все это интригует, тем более что когда я был здесь в первый раз, город был в основном под водой и я не смог найти никого, с кем поговорить.

На этот раз я такого человека нахожу. Это Хасан бен Али, паша данного места, похожий на Владимира Набокова (кажется, мне здесь все что-то напоминает), но оказывающийся внуком одного из наиболее колоритных персонажей старого Марокко: «Эмили, шарифы Уэззана». Эмили была англичанкой, которая в 1873 году в возрасте двадцати лет вышла замуж за шейха (ему было около пятидесяти) одного из наиболее влиятельных и закрытых религиозных братств в стране116. (Они повстречались на музыкальном вечере в Танжере; чтобы жениться на ней, он развелся с двумя марокканскими женами, которые уже родили ему законных наследников. На их свадьбе, против которой возражали обе семьи, присутствовали каурая лошадь с белой мордой и шитой золотом попоной, приветственная группа британских моряков, отпущенных в увольнительную с канонерки, стоявшей под флагом на якоре в гавани, элегантный почетный караул из представителей всех дипломатических миссий Танжера, глава марокканской таможни, выступавший в роли посланника султана, и толпы «мавров», которые грубо проталкивались мимо невесты, чтобы поцеловать подол накидки ее мужа.)

Братство, представительства которого можно найти по всему Марокко, было основано в семнадцатом веке в закрытом, окруженном горами городе западного Рифа, Уэззане117, и по-прежнему доминирует в его жизни и атмосфере. Его члены считают себя потомками Пророка по более прямой линии, чем правящая монархия, отношения с которой на протяжении веков были у них, мягко говоря, непростыми. Сама Эмили жила в основном в Танжере, возглавляя под именем «Мадам де Уэззан» круг европейских консулов, литераторов-экспатриантов и немецких принцесс и лишь время от времени посещая Уэззан, где она чувствовала себя окруженной интригами (вполне обоснованно – однажды ее чуть не отравили). Двое старших сыновей ее мужа сошли с ума, во многом – из-за выпивки; третий умер раньше отца. Со временем их брак развалился (он продал ее имущество, перестал помогать ее семье, взял в жены служанку), но она родила ему еще двух сыновей и оставалась с ним до его довольно неприглядного конца. У одного из этих сыновей, в свою очередь, родились мальчики-близнецы. Один из близнецов скончался в детстве. С другим (толстым, приземистым, прыщавым и практически неподвижным; ему шестьдесят три года, и он выглядит обессилевшим) я сейчас разговариваю.

Он живет в Ксаре один в огромном, мрачном, утратившем былое великолепие доме коменданта, обставленном в испано-марокканском стиле, популярном шестьдесят лет назад, и забитом, словно провинциальный музей, диковинками из Туниса, Египта, Ливана, Сирии, Ирака и других стран Залива, в центре разрушающегося форта, в остальной части которого никто не живет. Он начинает – потому что я спрашиваю его об этом – с рассказа о своей политической карьере. (Он говорит на прекрасном английском.) Он был главным посредником между монархией и американцами, когда те обосновались в Пор-Лиотэ/Кенитре в 1942 году118. Он был одним из немногих высокопоставленных чиновников, которые оставались верны Мухаммеду V во время его ссылки на Мадагаскар в 1953 году, и сам какое-то время находился под домашним арестом в Фесе. После обретения независимости он побывал пашой в трех или четырех городах, один захолустнее другого, – у него были враги. Но внезапно он осекается и ни с того ни с сего пускается в любопытный двухчасовой монолог (огромные тарелки с едой, подаваемые старым слугой, которого он вызывает с помощью колокольчика, продолжают появляться одна за другой), который словно в обратном порядке повторяет, а может, и пародирует (история повторяется как фарс) историю его бабушки.