Лукуми - Альфредо Конде

Не будь я хромым и некрасивым, возможно, я мог бы быть удостоен какого-нибудь остроумного прозвища. Из тех, что подходят человеку так же, как хорошо подобранное благозвучное имя, которое может превратить совершенно бесцветную личность в звезду Голливуда. Но мне не повезло, никто не придумал мне прозвища, никто не пометил меня ярко-красным или розовым пятном. Из-за того, что я решил полностью посвятить себя учебе, меня лишь продолжали метить всякими язвительными словечками, даже недостойными упоминания; но по большей части мои одноклассники предпочитали оставить меня в покое. Было очевидно, что ни на что иное я не гожусь. Даже на то, чтобы просто развлекать их; по крайней мере, так я думал на протяжении многих лет.

Возможно, я мог бы нравиться женщинам. Но я не тешил себя иллюзиями на сей счет. Известно, что их завоевывает тот, кто умеет их рассмешить, кто может заставить их почувствовать себя счастливыми и обожаемыми, сам становясь при этом объектом их восхищения и поклонения. Того самого, от которого они сами же обычно и отказываются, когда наши действия, по их мнению, перестают приносить достаточный доход. Именно это, судя по всему, и зовется непреходящей женственностью. Некоторой властью над ними пользуются также те, кто хорошо танцует. Или те, что медоточивым голосом напевают нежные мелодии любви, играют на каком-нибудь музыкальном инструменте или же обладают какой-то минимальной долей власти, власти любого рода.

Но все это не мой случай. Голос, которым наградил меня Создатель, хоть и предрасположен к нежности, но в гораздо меньшей степени — к мелодике, ибо он хрипловатый и слегка гнусавый, срывающийся на высоких нотах. Ноги у меня одинаковые, но левая при ходьбе, как я уже объяснял, слегка отстает от правой. Мое мышление не расположено к комическому эффекту, скорее к слезам и критике, язвительности и иронии, сарказму и интеллектуальному скептицизму, лучше уж сразу в этом признаться. При таких-то достоинствах стоит ли мечтать о том, чтобы кто-то в тебя влюбился?

Впрочем, что касается моих мужских достоинств, то они у меня вполне даже ничего. А если быть совершенно откровенным, то данные у меня просто исключительные. И если это мое последнее заявление будет воспринято как проявление мужского превосходства или мачизма, то мне на это совершенно наплевать. Сие мужское достоинство в немалой степени помогает мне ввиду отсутствия иных. А посему могу ответственно утверждать, что женщины сходят с ума, когда видят приличный фаллос, и тут же забывают и о медоточивом голосе, и о блестящем уме, которые в иной ситуации могут их соблазнить. Они легко ими пренебрегают, чтобы безоглядно отдаться безумству или предаться сладострастию и забыться, потерять рассудок, зайдясь самым немыслимым шальным смехом. Эти спонтанно возникающие взрывы хохота всегда кажутся безумными, особенно когда они неудержимым и чудесным образом, расцветают огненными фонтанами фейерверка. Удостоверившись в размерах моего пениса, они тут же забывают и о ловких проворных ногах, что могут заставить их отплясывать как одержимых; забыв обо всем на свете и внимая лишь страстному желанию, пронизывающему все их существо, этому вечному кресту, опорой которому служим мы, мужчины, они полностью отдаются во власть чувств. Далеко не все мужчины в этом отношении одарены так же, как я, ибо должна же была наградить меня Природа чем-то, кроме ума: чем-то, что приносило бы хоть какую-то пользу в том смысле, чтобы можно было получать наслаждение хоть от тех немногих радостей, коими одаряет нас жизнь. А посему так важно, чтобы известие о твоей мужской сверходаренности распространялось как можно шире. Вот и сейчас я поспешил сообщить вам о ней.

Думаю, я правильно делаю, что откровенно признаюсь в своем женоненавистничестве и убежденности в том, что мы, мужчины, сделаны из другого теста; и хорошо, что это так, ибо хоть я и женоненавистник, но не дурак, и оттого, что я женоненавистник, я вовсе не перестаю ощущать себя одновременно и ловеласом. Ведь по существу это одно и то же, различно лишь поведение, немного по-другому устроены мозги, иное соотношение света и тени. Я ведь уже поведал вам о сентенции, высказанной одним моим родственником по отцовской линии, который, когда его спрашивали, почему он до сих пор не связал себя узами брака, отвечал, что по той же самой причине, по какой у него нет автомобиля?

— Потому что есть такси, — отвечал обычно этот сукин сын.

Так вот, то же самое говорю и я, и таким образом все становится ясно. Во мне есть все, кроме разве что истовой религиозности. Я некрасивый и сентиментальный, черный и хромой, я не умею танцевать болеро, и я бабник. Мне нравятся женщины, и я умен, но влюбляет их в меня не мой ум, а моя мужская сила. И теперь, когда вы это знаете, вы поймете причины не покидающего меня чувства горечи, постоянного ощущения неудачи, глубокого убеждения, что сам я представляю собой лишь некий несущественный придаток к собственному фаллосу.

Но в годы, о которых я веду речь, о моих мужских достоинствах еще никто не ведал, и я спокойно жил, даже не догадываясь о них. Когда же они себя проявили, возникло непреходящее ощущение неудачи и раздражения, коим суждено было привести меня к стольким неприятностям. Или уже тогда во мне жило это стремление открывать в других то, что глубоко и тайно запрятано во мне самом?

Приблизительно в те же дни моего детства, о которых я только что вспоминал, один неосторожный учитель, который не откликнулся надлежащим образом на мои настойчивые просьбы о защите, постоянно игнорируя их, так что можно было даже подумать, что ему доставляет удовольствие наблюдать мою беззащитность и жестокое поведение моих одноклассников, дерзнул как-то привести нам цитату из Аристотеля.

— Реальность — это то, что думает большинство, — сказал, по его словам, философ.

И затем добавил с некоторым ехидством, которого, судя по всему, никто, кроме меня не заметил: чем большее количество людей будут думать, что мы живем в лучшем из возможных миров, тем реальней и благотворней будет Революция.

— Вот так-то. И говоря словами Че, — добавил он, — Революция — штука озорная и умопомрачительная. Наслаждайтесь ею, у вас для этого не так уж много времени. И это лучшее, что я могу вам посоветовать.

Большинство из моих маленьких товарищей, возможно, не поняли его тонкого юмора, скрытого патриотизма, иронии, сквозившей в тот день в словах сего простодушного наставника, охваченного, возможно, самым обычным тщеславием. Он хотел дать нам понять, что умен. Но, использовав фразу Аристотеля в таком контексте, он продемонстрировал обратное.

Мой патриотизм в те времена был полным и всепоглощающим, я унаследовал его от своего дяди, телохранителя Фиделя, и его благодарной матери; то есть от сестры моей бабки-жрицы. И у меня был, как я уже говорил, светлый ум. Патриотизм и ум составляли суперпродуктивное сочетание, ибо оно способствовало двум вещам: одна из них сослужила добрую службу мне, а вторая подложила свинью учителю, сейчас вы узнаете, каким образом.

Впрочем, если быть кратким и говорить напрямую, то же самое, что пошло во вред ему, одновременно сослужило добрую службу мне. Причиной всему было невинное замечание, своевременно вырвавшееся у меня в присутствии моего дяди, который в чисто профессиональных целях схватывал на лету все слухи и тут же стремился установить источник их происхождения.