И больше никаких парадов - Форд Мэдокс Форд

солдат на фронте, который носила на груди. Тем самым давая мне понять, что рассталась со мной окончательно. Будто, отказавшись его носить, больше за меня не молилась… С другой стороны, своим поступком она могла предложить мне надеть его самому и тем самым меня защитить… Я услышал, как они со служанкой спустились по лестнице. За дымовыми трубами напротив нашего дома едва брезжил рассвет. До меня донеслось слово „Паддингтон“, которое она произнесла ясным, звонким голосом. От крыльца отъехал автомобиль.

Я собрал вещи и отправился на вокзал Ватерлоо, куда меня пришла проводить миссис Саттеруэйт, ее мать. Весть о том, что дочь не пожелала со мной попрощаться, ее потрясла. По ее мнению, это свидетельствовало о нашем окончательном разрыве. Я поразился, узнав, что Сильвия рассказала ей о мисс Уонноп, потому как она всегда очень скрытничала, даже по отношению к матери… Вконец расстроенная – я же ей так нравлюсь! – миссис Саттеруэйт высказала самые мрачные пророчества в отношении того, что задумала Сильвия. Я в ответ засмеялся. Она взялась рассказывать мне долгую историю о том, что много лет назад высказал в адрес моей супруги ее исповедник, отец Консетт. По его словам, если я когда-либо обращу свой взор на другую женщину, Сильвия, чтобы добраться до меня, порвет в клочья весь мир… Лишь бы вывести меня из себя! Слушать миссис Саттеруэйт было нелегко. Перрон, с которого на войну отправлялся офицерский поезд, не лучшим образом подходил для откровений. Поэтому разговор наш в итоге получился довольно сумбурным».

В этот момент Титженс так громко застонал, что МакКекни из противоположного угла временного домика переспросил, что он сказал. Дабы себя спасти, капитан ответил:

– Если смотреть отсюда, складывается впечатление, что свеча стоит чуть ли не вплотную к краю хибары. Вполне возможно, что это не так. Эти домишки так хорошо горят…

Писать дальше не хотелось. До сочинителя Титженсу было далеко, а подобные упражнения не давали никаких внутренних ориентиров. Он никогда не считал себя великим психологом, но полагал, что в этом деле человек должен быть подкован не хуже, чем во всем остальном… Ну и?.. Что лежало в основе безумия и жестокости, охвативших как его, так и Сильвию в последние день и ночь в родных пенатах?.. Отталкиваться здесь следовало от того обстоятельства, что именно Сильвия без ведома мужа назначила свидание, на которое явилась мисс Уонноп, чтобы с ним повидаться. Это она пожелала бросить их друг другу в объятия. В этом не может быть никаких сомнений. Она сама так сказала, правда, только потом, когда ее план не сработал. Его жена слишком отменно владела искусством любовных интриг, дабы раньше времени демонстрировать свою причастность…

Только зачем ей было так поступать? Частью ее на это сподвигла жалость к нему. Стараниями Сильвии Титженсу перед этим довелось пережить самый гнусный период, поэтому в какой-то момент ей, несомненно, захотелось, чтобы он утешился с этой девушкой… Почему именно жена, черт бы ее побрал, а не кто-то другой заставил его предложить мисс Уонноп стать его любовницей? Если бы не звериная ярость их утреннего разговора, ничто на свете не вынудило бы Титженса предложить тайную связь молодой леди, которой он до этого не сказал ни слова любви. Это был результат того садизма, который по отношению к нему проявила жена. И только так произошедшее можно было оценить с научной точки зрения. Однако Сильвия, несомненно, знала, что делала. Все утро она снова и снова хлестала его по больным местам души. Обвиняла, что он сделал Валентайн Уонноп своей любовницей. Снова обвиняла, что он сделал Валентайн Уонноп своей любовницей. А потом опять обвиняла, что он сделал Валентайн Уонноп своей любовницей…

И все это с настойчивостью, буквально сводившей Титженса с ума. Перед этим они договорились относительно поместья, решили ряд практических вопросов и пришли к мнению, что сына следует воспитывать в духе католицизма, приверженкой которого была его мать! Затем мучительно перешли к своим отношениям и прошлому, добравшись до вопроса о том, кто же все-таки отец их ребенка… Но Сильвия, как всегда в моменты, когда разум Кристофера превращался в слепого осьминога, извивавшегося в агонии от ножевых порезов, в очередной раз выдвинула ту самую претензию, обвинив мужа в том, что он сделал Валентайн Уонноп своей любовницей… Титженс клялся Господом Богом… До этого утра он даже не сознавал, что питал к этой девушке страсть; эта страсть оказалась глубока и бездонна, как море, бросала в дрожь, как мировое землетрясение, ее нельзя было утолить, а от одной только мысли о ней у него внутри все переворачивалось… Однако Титженс не принадлежал к тем, кто идет на поводу эмоций… Проклятие! Ну почему даже сейчас, в этом злополучном лагере, в этой темной хибаре, достойной кисти Рембрандта, он, думая о девушке, про себя называл ее мисс Уонноп? Мужчина, осознавая, что к молодой женщине его влечет пламенная любовь, думает о ней несколько иначе. Но вот он этого не осознавал. По крайней мере раньше. До того самого утра…

А потом… он ощутил в груди свободу… именно свободу, вне всяких сомнений… На свете нет такой женщины, которая бросила бы своего мужчину, тем более законного мужа, в объятия первой встречной девушки, а потом считала себя вправе и дальше предъявлять ему претензии. Особенно если в тот самый день их ждала разлука, потому как он уезжал во Францию! Неужели она действительно его отпустила? По-видимому, да.

Титженс так стремительно схватился за стакан с ромом и водой, что часть его содержимого выплеснулась ему на палец. Потом сделал из него приличный глоток и тотчас согрелся…

Чем это он, черт возьми, решил сейчас заняться? Зачем ему копаться в собственной душе?.. Пропади оно все пропадом, нечего искать себе оправданий… По отношению к Сильвии он вел себя предельно корректно. А вот по отношению к мисс Уонноп, вероятно, нет… Если ему, Кристоферу Титженсу из Гроуби, надо было искать оправданий, то что он вообще собой представлял, этот самый Кристофер Титженс из Гроуби? Размышлять о чем-то подобном было невообразимо.

Иммунитетом от семи смертных грехов он, разумеется, не обладал. Как любой другой человек. Можно солгать, но при этом не лжесвидетельствовать против соседа; можно убить, но лишь в ответ на провокацию или же из корысти; можно замыслить кражу, приобретя стадо скота у мнимых шотландцев, что в Йоркшире многие считают чуть ли не долгом; а еще, вполне естественно, можно сколько угодно прелюбодействовать, до тех пор, разумеется, пока это не обернется нездоровой суетой по пустякам. В