Портрет Лукреции - Мэгги О'Фаррелл

конечно! Там герцог Феррары, кто же еще. Его больше некуда пристроить: в палаццо яблоку негде упасть, столько приехало гостей, слуг, придворных. Лишь эти покои подходят его титулу.

Комната Марии. Ее кровать, тяжелые красные портьеры, лакированный сундук, стол у высокого окна. Раньше там стояла ваза из кварца с резьбой по ободку. Весной Мария любила букеты анемонов, летом — бугенвиллии. Интересно, по-прежнему ли стоят в вазе нежные пурпурно-розовые бутоны, как при жизни сестры?

Будь Мария жива, это она шла бы от двери к лестнице в сопровождении служанок, окруженная придворными…

А вот и Вителли у подножия ступеней. Он замечает Лукрецию и кому-то кивает.

— Пришла! — говорит он невидимому помощнику.

Все хотели бы видеть на ее месте Марию. О, без сомнений! Марии предназначалось и платье, и букет лилий. А не младшей сестре, низенькой и куда менее симпатичной, да и по характеру не столь приятной и уступчивой.

Поднявшись по лестнице, Лукреция едва не поворачивает обратно. Толкнуть бы дверь — ну вдруг произошла ошибка? — и увидеть за столом Марию. Рядом стоит привычная ваза, сестра пишет письмо, солнечный свет падает на ее пышные волосы… Мария оборачивается, недовольная шумом, и сердится: «Ты что делаешь? Почему мое платье надела? Снимай немедленно!»

Лукреция незаметно спускается на ступеньку ниже, потом еще и еще — тонкие подошвы туфелек позволяют шагать тихо. Справа от нее стоит девушка со шрамом, она все замечает и аккуратно придерживает ее за талию. Наверное, думает, что Лукреция падает.

Вителли берет невесту за руку повыше локтя и ведет сквозь бархатную тьму, за которой — дворцовые ворота. До чего же странно стоять к нему так близко! Хочется наклониться и прошептать… А что именно? «Отпусти меня»? «Дай убежать»?

Ворота со скрипом открываются, и на Лукрецию обрушивается водопад звуков. Пока она не знает, что сегодня не выдастся ни единой спокойной минутки: весь оставшийся день ее ждет суета, толкучка, и разговоры, и приказы, и обязательства. Она стоит на пороге родного палаццо, а потом покидает его высокие, надежные стены, щурясь от солнца. Волна звука едва не сбивает с ног. В общем-то неплохо, что Вителли ее придерживает. Открыв глаза, она видит на пьяцце огромную толпу. Флорентийцы размахивают шарфами и флагами, кричат — и все смотрят на нее! Сколько лиц! Удивительно! Кто глядит во все глаза, а кто прищурился, кто белозубый, а кто вообще без зубов, кто кудрявый, а кто коротко стриженный. Родители поднимают малышей на руках, чтобы лучше видели, а дети постарше вытягивают шеи. Столько лиц, и каждое по-своему неповторимо: и носы, и рты, и глаза у всякого человека разные. Да, и впрямь удивительно. Вот бы остановиться и поговорить со всеми горожанами, спросить, как их зовут и зачем они сюда пришли. Какая-то женщина рвется к Лукреции, а стражник ее не пускает, и незнакомке остается только умоляюще простирать руку и кричать одно и то же слово. Лукреция присматривается к женщине. Стоит шагнуть ближе, и можно ее коснуться, потрогать ее грязное платье и спутанные волосы. Да ведь она зовет ее, Лукрецию! Откуда эта женщина знает ее имя? Какое ей до него дело, да и до самой Лукреции?

Как из ниоткуда появляется экипаж, но не открытый, в котором обычно ездят родители, а с откидным верхом. Стражник придерживает для Лукреции дверцу и вместе с Вителли помогает подняться. В экипаже появляется сначала пышная юбка и букет, а потом уже сама Лукреция. Дверца с хлопком закрывается.

Экипаж высокий и с виду не слишком-то надежный; зато легче терпеть мешанину красок и шум пьяццы. Жесткий каркас мешает Лукреции устроиться поудобнее; она не сразу замечает, что напротив сидят родители.

Элеонора восседает в облаке воздушных юбок, одной рукой подпирает голову, а другой обвивает руку Козимо. Она внимательно оглядывает дочь из-под густых ресниц.

— Да, — кивает герцогиня довольно, словно в продолжение некоего разговора, — этот цвет тебе очень к лицу. Оттеняет и глаза, и волосы. Я же говорила! А кое-кто из придворных дам не согласился: он якобы подчеркнет твою бледность!

Она рассматривает платье от корсета до самого подола и обратно, наклоняется поближе, изучая рукава. Потом выжидающе смотрит на Лукрецию.

— Даже не поцелуешь маму в такой праздник?

— Конечно. Извини, мама. — Лукреция с опаской приподнимается, стараясь не уронить лилии, кое-как удерживается на ногах (платье просто огромное, а какое тяжелое!) и осторожно целует мать в щеку.

Кожа ее нежна и прохладна, как поверхность переспелого абрикоса, такая же податливо-мягкая. Пахнет от мамы всегда одинаково: помадой для волос, фиалковым маслом, гвоздикой.

Толпа шумно ликует, увидев поцелуй матери и дочери; веселый гомон отскакивает от стен экипажа, как пружинистый золотистый мяч.

После удара кнутом лошади трогаются.

— Видишь, как они нас любят, Лукреция? — Элеонора кивает на толпу.

Мать размахивает платком, и его края нежно трепещут на теплом ветерке; она улыбается зевакам. Козимо держит спину и голову прямо, глядит серьезно, только царственно кивнет время от времени. В вороте его camicia[32] на миг блестит железо. Даже сегодня отец носит кольчугу: говорят, он никогда не выходит без нее из палаццо, опасаясь нападения. Лукреция вертит головой: вдруг убийца выскочит из толпы? Но экипаж едет так быстро, что лица флорентийцев размыты, словно капли краски в воде.

— Вижу, мама.

Экипаж бросает вправо, лошади натягивают упряжь. Лукреция стискивает букет, а то упадет и лепестки помнутся. Родителей тряска не коснулась, они сидят бок о бок и поддерживают друг друга. Мама с папой смотрят в толпу; Элеонора машет горожанам с легкой улыбкой на лице.

— Мама? — Лукреция берет ее за руку и тянет к себе, будто их близость повернет время вспять и перепишет всю их историю со дня появления Лукреции на свет. Экипаж мчит по городу, и она понимает с внезапной ясностью: не так уж крепка связь между ней и матерью, узы родства истерлись под неведомой тяжестью, запутались так крепко, что не развязать, а почему — непонятно, однако так было всегда. «Почему? — хочет она спросить Элеонору. — Разве ты не помнишь animaletti? Как я их любила, как обрадовалась, что ты их принесла? Как плакала, когда мальчики разбили их о подоконник? Помнишь, как ты договорилась с учителем рисования?»

— Мама? — снова шепчет Лукреция, сжав пальцы Элеоноры. Больше всего на свете она мечтает распутать невидимые узлы, которые им мешают. Вот бы все исправить!

Стук колес, крики толпы и свист ветра заглушают ее слова. Санта-Мария-Новелла уже совсем близко, времени почти не осталось. С каждым мгновением навсегда ускользает ее детство. Еще немного, и она