Тысяча осеней Якоба де Зута - Дэвид Митчелл

— Тело гораздо быстрее впитывает лекарство.

— Хорошо, — на лице Маринуса появляется зловещая кривая ухмылка. — Теперь, кто знает, что такое дымовой клистир?

Юноши совещаются между собой, игнорируя госпожу Аибагаву. После чего Мурамото говорит: «Мы не знаем, доктор».

— Вы и не должны знать, господа: дымовой клистир никогда в Японии не видели, до этого дня. Илатту, прошу вас! — Ассистент Маринуса входит, неся кожаный шланг, длиной с человеческую руку от кончиков пальцев до локтя, и пузатую дымящуюся курительную трубку. Шланг он передает своему учителю, который тут же начинает расхваливать его достоинства, словно лоточник:

— У нашего дымового клистира, джентльмены, посередине корпуса находится клапан, вот здесь, к нему подсоединяется шланг из кожи, благодаря которому цилиндр можно заполнить дымом. Пожалуйста, Илатту… — цейлонец вдыхает дым из курительной трубки и выдыхает его в кожаный шланг. — Интуссусцепция — кишечная непроходимость — вот что лечится подобным инструментом. Давайте повторим название вместе, господа семинаристы, что лечится и что нам никак не произнести? Ин-тус — сус — цеп — ция! — Он назидательно поднимает палец, словно дирижерскую палочку. — И — раз, и — два, и — три…

— Ин-тус — сус — цеп — ция, — нерешительно повторяют студенты. — Ин-тус — сус — цеп — ция.

— Опасное для жизни состояние в том месте, где верхняя часть кишечника переходит в нижнюю, — доктор сворачивает кусок парусины, сшитой в форме штанины. — Это прямая кишка, — он зажимает один конец штанины кулаком и засовывает внутрь матерчатого куска с другого конца. — Оуч и итаи. Диагностировать — трудно, симптомы — классическая пищеварительная триада. Назовите их, господин Икемацу?

— Боль в животе, набухание паха… — он массирует голову, из которой вылетает третий симптом. — Ага! Кровь в экскрементах.

— Хорошо. Смерть от интуссусцепции или… — он смотрит на Якоба, — если по-простому, «высерания собственных кишок», как вы можете себе представить, процесс длительный и болезненный. На латинском такая смерть называется miserere mei, переводится как «помилуй, Господи»». Дымовой клистир, однако, может эту смерть предотвратить, — доктор вытягивает наружу конец полотняной штанины, зажатой кулаком, — вдуванием такого густого дыма, что «заворот» выправляется, и работа кишечника восстанавливается. Домбуржец в обмен на оказанную услугу предложил использовать его gluteus maximus[28]в интересах медицинской науки. Таким образом, я продемонстрирую прохождение дыма «сквозь неисчислимые пещеры человеческого нутра», от ануса до пищевода, и далее наружу через ноздри, словно фимиам из каменного дракона, хотя при этом, увы, не так приятно пахнущий, принимая во внимание весь зловонный путь, который ему предстоит пройти.

Якоб начинает понимать:

— Нет, вы же не собираетесь…

— Снимайте штаны. Мы все здесь, и мужчины, и женщина — служители медицины.

— Доктор, — лазарет вдруг становится страшно холодным. — Я никогда не соглашался на это.

— Лучшее лекарство от волнения, — Маринус укладывает Якоба на койку с ловкостью, непонятно откуда взявшейся у хромца, — не обращать на него внимания. Илатту, пусть семинаристы рассмотрят аппарат. Затем мы начнем.

— Хорошая шутка, — хрипит Якоб под тяжестью четырнадцати докторских стоунов[29], — но…

Маринус расстегивает крючки бриджей извивающегося клерка.

— Нет, доктор! Нет! Ваша шутка зашла слишком далеко…

Утро вторника, 27 августа 1799 г.

Качается кровать и будит спящего в ней; две ножки кровати ломаются, сбросив Якоба — он больно ударяется челюстью и коленом — на пол. Первая мысль: «Милостивый Боже, спаси и сохрани». Должно быть, взорвался арсенал «Шенандоа». Но дрожь Высокого дома все усиливается. Стонет балка; штукатурка разлетается на куски картечью; штора окна слетает, и комнату заливает абрикосовый свет, противомоскитная сетка падает на лицо Якоба, а неприятная тряска набирает и набирает обороты: кровать ползет сама по себе по комнате, словно раненое чудовище. «Фрегат дал бортовой залп, — думает Якоб, — или какой‑то другой военный корабль». Подсвечник неистово описывает дифирамбические круги, пачки бумаги с верхних полок одна за другой летят вниз. «Не дай мне умереть здесь», — молится Якоб, уже видя свой череп, расколотый потолочной балкой, и мозги, выплеснутые в дэдзимскую пыль. Молитва рвется из души племянника пастора, непроизвольная молитва Иегове из ранних псалмов: «Боже! Ты отринул нас, Ты сокрушил нас, Ты прогневался: обратись к нам. — Ответ Якобу приходит бьющейся черепицей на Длинной улице, мычанием коров и блеянием коз. — Ты потряс землю, разбил ее: исцели повреждения ее, ибо она колеблется»[30]. Стеклянные панели крошатся фальшивыми бриллиантами, бревна трещат, как кости, сундук Якоба прыгает, подброшенный полом, кувшин разбрызгивает воду, ночной горшок перевернут, все созданное рушится. «Боже, Боже, Боже, — молит Якоб, — останови это, останови это, останови это!»

«Иегова с нами, Бог наше прибежище». Якоб закрывает глаза. Тишина — это мир. Он благодарит провидение за то, что землетрясение закончилось, и думает: «Дорогой Иисус, склады! Моя хлористая ртуть!» Клерк хватает одежду, переступает через упавшую дверь и видит Ханзабуро, выскочившего из своего закутка. Якоб рычит: «Охраняй комнату!» — но юноша не понимает. Голландец встает в дверной проем и замирает с раскинутыми в разные стороны ногами и руками, живая буква «X». «Никто не входит! Понятно!»

Ханзабуро нервно кивает головой, словно желая успокоить безумца.

Якоб сбегает вниз по лестнице, открывает защелку, распахивает дверь и видит Длинную улицу, по которой — такое впечатление — только что прошлась армия британских мародеров. Ставни разбиты в щепки, плитка — вдребезги, садовая стена лежит в руинах. В воздухе столько пыли, что ее не могут пробить солнечные лучи.

На востоке клубится черный дым, и где‑то в голос кричит женщина. Клерк направляется к резиденции директора, но на перекрестке сталкивается с Вибо Герритсзоном. Моряк качается и ругается: «Сволочь французская, сволочь высадилась, сволочи везде!»

— Господин Герритсзон, встаньте у складов «Колючка» и «Дуб». Я проверю остальные.

— Ты, — покрытый татуировками здоровяк сплевывает, — сдаешься мне, месье Жак?

Якоб обходит его и пробует открыть ворота «Колючки»: заперто.

Герритсзон хватает клерка за горло и рычит: «Убери свои грязные французские руки от моего дома и убери свои грязные французские пальцы от моей сестры! — Он ослабляет хватку, чтобы как следует замахнуться: если б попал, Якоб упал бы замертво, но вместо этого инерция замаха роняет Герритсзона на землю. — Французские сволочи подстрелили меня! Подстрелили!»