Герман, или Божий человек - Владимир Колганов

Могу предположить, что Шварц был недоволен излишней, по его мнению, патриотичностью произведений Германа. Самого Евгения Львовича в этом трудно обвинить, поскольку он работал в жанре сказки. Конечно, речь не только о сказках для детей, однако в выдуманном мире все иначе – поди там разберись, как писатель относится к действующей власти, когда речь идет о принцессах да о королях.

В чем-то пытался оправдать отца и сын, видимо сожалея о том, что если бы отец писал в другое время, тогда и писал бы не о том – не только о подвиге чекистов во время войны с фашистами и о любви к своей стране, которую сохраняет в своем сердце даже несправедливо осужденный за измену Родине:

«Если бы жизнь сложилась иначе, папа был бы блестящим писателем».

Возможно, я бы с этим «был бы» согласился. Если оценивать писателя по количеству написанных им книг или по толщине каждой отдельно взятой книги, конечно, многим Юрий Герман уступает. Но после того, как перечитал последнюю повесть из его замечательной трилогии, пришел к выводу, что здесь следует искать иной критерий. Вот у Олеши издана, кажется, всего-то пара книг, однако за повесть «Зависть» я бы его поставил в ряд самых лучших российских писателей за последние сто лет. Примерно та же ситуация и с Германом. Четырех его последних повестей и двух сценариев к фильмам вполне достаточно, чтобы считать его классиком советской литературы наравне с Юрием Трифоновым, Михаилом Булгаковым, Юрием Олешей и Андреем Платоновым. Вот только так и не иначе!

А в завершение той части книги, которая посвящена Юрию Герману, приведу очень ценное признание Алексея Юрьевича, в котором он охарактеризовал и самого себя, не только своего отца:

«У папы было свойство, которого нет у меня. Он влюблялся в людей».

Пришла пора обратиться к другому члену династии «божьих людей», Алексею Юрьевичу. А для начала вот что он сам рассказывал о себе:

«Вся моя жизнь началась с того, что был 1937 год, когда мама была беременна, и от меня надо было немедленно избавиться, потому что всех вокруг гребли. А мама – врач, поэтому она прыгала со шкафа, поднимала ванну. Так что сейчас, когда рассказывают про неродившихся, что они даже целуются в чреве и так далее, я думаю: как же ужасно началась жизнь. Как же она у меня ужасно началась, как же я должен был держаться, чтобы не выпасть… И дальше всю жизнь так».

Конечно, в этих словах есть доля юмора – черного юмора, что немаловажно. Однако можно ли такое предположить, чтобы в 37-м все беременные женщины надумали избавляться от неродившихся детей, чтобы мечтали об аборте? Да будь все так, мы бы попали в такую демографическую яму! Нет, видимо, подобное желание могло возникнуть лишь у тех, кто оказался в опасной близости к «верхам» – у жен высшего командного состава армии, партийных начальников, а также обласканных властью вполне благополучных интеллектуалов. У прочих, возможно, были опасения, но сохранялась надежда, что несчастье их минует, поскольку и без того жизнь была очень нелегка.

Я же хочу обратить внимание на ощущения Алексея Германа, на это его «ужасное начало», которое, как мы убедимся, имело вполне естественное продолжение. Тут надо бы учесть душевную травму нашего героя, которая была вызвана его происхождением и некоторыми обстоятельствами жизни в юности:

«Я – смесь нескольких кровей. Отец – русский с немцем, мама – русская с еврейкой… Очевидно, еврейская кровь – самая стойкая. Помню, какое вдруг испытал волнение, попав в Израиль. Но я – не робкий человек. Во мне, я бы сказал, живет постоянное ожидание беды, предчувствие неприятностей – такая характерная еврейская черта. Хотя с проявлением антисемитизма пришлось столкнуться лишь однажды – и то я понял это лишь спустя много лет. Это было в детстве. Меня выбросили из трамвая, крикнув на ходу «Абрам!». Я не сообразил, что к чему, сказал: «Я не Абрам, я Леша!» В той ленинградской школе, где я учился, на евреев и неевреев учащиеся делились по совершенно иному признаку – если ты был физически сильным, ты не мог быть евреем. Даже русский мальчик мог считаться евреем. А мальчик, который умел врезать в морду, не мог. Про него могли шепнуть где-то – но тихо. Я был сильным, занимался боксом, меня это не касалось».

Могу предположить, что так или иначе, но «касалось». Тут Алексей Герман не вполне, на мой взгляд, искренен в своих словах. К слову, противоречий в его рассказах о себе довольно много, и все они касаются его корней. Ну вот и тут откуда-то взялся этот немец, которого он занес в число своих предков по отцу. Я бы не стал на этом акцентировать внимание, но тут уж ничего не поделаешь, если Алексей Юрьевич говорил об этом чуть ли не в каждом интервью. Во всяком случае, в тех, которые пришлись на время, когда его карьера в нашем кино как-то не складывалась. Он словно бы копался в своем прошлом, пытаясь отыскать причины неудач, поскольку иначе их объяснить не удавалось. Ну, скажем, запрет на какой-то его фильм – разве это не проявление антисемитизма? Впрочем, как мы увидим дальше, были и другие, более серьезные причины.

Однако обратимся к воспоминаниям о детстве нашего героя:

«До десяти лет я жил в поселке Келомякки под Питером – теперь он называется Комарово. Среди пацанов было поветрие – строить шалаши. На нашем участке самое удобное укромное местечко нашлось между забором и сортиром. На праздники все вывесили над шалашами красные флаги, но мой флаг из-за сортира не было бы видно – и я повесил его над этим заведением. Явилась комиссия во главе с начальником поселковой милиции. Требовали, чтобы флаг был немедленно снят, а я прилюдно выпорот».

Ну вот – чем не кошмарное продолжение «ужасного начала». А дальше будет еще хуже: «Я был очень высокий, очень нелепый, меня били все, кому не лень». Словно бы на роду написано: всю жизнь страдать ни за что и ни про что. Но тут требуется уточнение, поскольку, как оказалось, били не за рост, не за нелепость, а потому, что мальчик показался слишком уж идейным. «Как обстоят дела с пионерской работой?» – именно об этом он спросил ребят, когда только появился в новой школе: «Меня начали бить… Это была ни с чем не сравнимая мука. У меня случился паралич воли – я не мог пропускать школу, не мог убежать… Убегая от своих преследователей и прячась по сортирам, я чудом не пострадал психически».

Трудно поверить, что все было так. Конечно, всякое случается – но тут многое зависит не только от конституции, но и от характера. И вот, чтобы переломить эту ситуацию, чтобы достичь необходимых физических кондиций – с характером, надо полагать, не было проблем, – Герман записался в секцию бокса при Дворце пионеров. Вроде бы дело пошло, поскольку руки у юного боксера были длинные, да и реакция хорошая. Однако опять не повезло: «На первом курсе института преподаватели танца и музыки – мы там танцевали – попросили не заниматься больше боксом, потому что я мог стать угловатым. У мальчиков-боксеров всегда испорченные фигуры. Я бокс бросил, страшно растолстел. Раньше я был очень тощий и ел гематоген, чтобы поправиться, говорят, что помогает, и я так испортил себя. Потом я заболел и перестал быть толстяком».

Признания, полагаю, вполне искренние, даже слишком откровенные – не каждый готов поведать городу и миру о собственных болезнях. Но как-то не вяжутся эти откровения с таким вот утверждением: «Я очень любил привирать. В какой-то момент отец сказал: «Леша, если еще раз соврешь, я повешу на дверях твоей комнаты табличку: «Здесь живет врун». Это было на даче, в Комарове. И я от ужаса завопил, у меня была истерика. Меня утешали всем поселком, и папа табличку выбросил. А страх соврать остался».