Личное дело игрока Рубашова - Карл-Йоганн Вальгрен

По мнению Распутина, эти россказни выглядели совершенно неправдоподобно; все это, как он считал, были лишь отдельные, среди многих других, признаки надвигающейся катастрофы, неумолимо приближающейся войны.

И война действительно приближалась. Ни дня не проходило, чтобы император не обратился к народу с пламенной речью. Началась мобилизация юношей соответствующего года рождения. Призвали резервистов. По улицам Петербурга гарцевали казаки.

Как-то утром на рынке на Аптекарском острове он видел своего брата, Михаила Рубашова. Просторные склады были переоборудованы в призывной пункт для резервистов. Михаил стоял на тротуаре, в новом поручицком мундире, во главе взвода новобранцев. Босоногие новобранцы выделывали артикулы деревянными ружьями. Он слышал голос брата — мягкий, такой мягкий, что он даже никогда не предполагал, что брат может разговаривать таким голосом… Их разделяло не более двадцати саженей, но расстояния теперь уже не имели значения. Брат считал его мертвым. Брат был уверен, что и он погиб при пожаре, вместе с женой и матерью. По нему даже отслужили заупокойную. Лились слезы, произносились слова… Он понял, что брат глубоко скорбит об их гибели. Наказание, предназначенное ему, коснулось всех.

Он подавил желание подойти к брату. Ну хорошо, он признается, что во всем происшедшем его вина, его, и ничья больше-и что это даст? Он отвернулся, закрыв лицо руками. Он уже умер. А мертвые не должны являться живым.

Вскоре после этой встречи, в начале августа, пришло письмо из Волховского монастыря. Настоятель, давнишний приятель Распутина, писал, что у него есть для них важные сведения.

Они приехали в монастырь. Вечерело. Настоятель встретил их у врат, он был очень бледен, как будто с ним стряслось несчастье, и, не говоря ни слова, проводил в одну из келий, обычно используемых для размещения паломников.

— Не так давно, — рассказал он, — с юга пришел старик. Маленький, как мальчик. Сказал, что доктор. Мне не доводилось видывать таких старых.

Монах присел на койку и достал из кармана кушака четки.

— Два дня он тут бродил среди новичков, то бормочет себе под нос, то вдруг хохотать примется… По всему — не в своем уме человек. На второй день не спалось мне. Пошел помолиться, а по дороге слышу… вот прямо на этой лестнице… он это, старичок-паломник. С кем-то разговаривает. Я подождал за дверью, покуда он не замолкнет, и заглянул. А там никого. Словно растворился. Ни следа, ни запаха — ничего. Только вот это…

Он вновь полез в карман кушака, откуда пять минут назад появились четки, и достал пожелтевший лист бумаги с линованными строками и отрывными талонами. Николай Дмитриевич сразу опознал документ — точно такой же так называемый контракт подписал и он четырнадцать лет назад. В самом низу стояла подпись: «Доктор Сускарапель».

— Я знаю, что это за контракт, отец Григорий, — тусклым голосом сказал настоятель. — Я уже видел такой раньше.

Когда я только пришел в монастырь, еще здесь в лесах богомилы[18]жили… Те-то чуть не все в сговоре с нечистым.

Он замолчал и уставился в пол.

— Не к добру это, — прошептал он. — Беда грядет… беда, да как бы и не конец Руси нашей…

Они вернулись в столицу. В ту же ночь над Петербургом разразилась небывалая, неслыханная гроза. Молнии с сухим нарастающим грохотом беспрерывно раздирали ночное небо, порой было светло, как днем. Распутин попросил Рубашова присесть на козетку, используемую им для гипнотических экспериментов, и под аккомпанемент грозовых раскатов объявил, что он наконец-то начинает видеть некоторые закономерности, что теперь можно постепенно начинать складывать два и два и не всегда получать пять в ответе. Он предложил Рубашову пожить у него, потому что он якобы чувствует, что они вот-вот найдут существо, которое может ему, Николаю, помочь. Когда Николай Дмитриевич спросил, кого он имеет в виду, тот загадочно покачал головой — всему свое время, Коля, в чем-чем, а уж во времени-то у тебя недостатка нет…

В день, когда Николай Дмитриевич переехал на Гороховую, началась война. Все утро Петербург жужжал от слухов. Говорили, что немцы и австрийцы напали на разных фронтах, каждый на своем, но французы у них за спиной, так что… Газеты выходили дополнительными тиражами, аршинные заголовки кричали о победах. Не встретив никакого сопротивления, армия Ренненкампфа вторглась глубоко в Восточную Пруссию. Настроение царило — карнавальное. По центру шли факельные процессии, пробки от шампанского стреляли в потолок. Но Распутин, казалось, всего этого не замечал; он заперся у себя в кабинете, и Николай из-за двери слышал, как он проклинает военных и молится за скорейший конец войны.

Поздно вечером он поднимался в свою мансарду. Измотанный постоянным общением с Распутиным, переполненный впечатлениями от его незаурядной личности, он не мог додумать до конца ни одну мысль. «Настоятель? — думал он. — Паломник? Забытый контракт… И этот Сускарапель… кто же это такой — доктор Сускарапель?»

Ответ на этот вопрос он получил только в ноябре. К тому времени прошел уже год после пожара. Не было дня, чтобы он не вспомнил жену и сына. Горе по-прежнему управляло его жизнью; законы скорби превратили его в марионетку, в сухой лист, носимый ветром невозвратимых потерь. Не проходило дня, чтобы он не молился Господу об успехе своих поисков.

Мир — сцена чудес, сказал как-то старец, видя его отчаяние; и сцена немалая — всем свершениям Господним место найдется. Только люди замечают эти чудеса не сразу, а потом. Всего-то несколько тысяч лет тому назад человек не различал цвета. Все были дальтоники. И так же, как открылись нам краски мира, так и другие чудеса откроются. Не теряй надежды, Коленька, надейся, голубчик…

Через пару дней после этого разговора старцу во сне было откровение — тот, кто мог бы помочь Николаю Дмитриевичу, находится в Витебске…

Их окружали белый лес и странная, неземная тишина. Медленно падал снег. Поодаль стояли сани, возчика бил озноб. Они добирались сюда несколько часов по занесенным дорогам, если это можно было назвать дорогами… Дверь в хибару медленно, очень медленно отворилась…

— Позволь представить, — торжественно прошептал Распутин. — Господин Филипп Аурелиус Теофраст Бомбаст фон Хохенхейм, доктор медицины в Базеле, изобретатель эликсира жизни, ученик Фуггера, равновеликий с Цельсием, великий Парацельсиус, известный также под анаграммой: доктор Сускарапель!

Прошло еще много лет, прежде чем Николай Рубашов осознал, что в этот день к нему впервые пришло понимание сути старости — человек, появившийся в дверях хибарки, превосходил самые дикие фантазии о разрушительном влиянии времени на человеческое тело.

Это был ходячий атлас всех возможных признаков старости, причем в гротескных, невиданных формах. Ростом он был не больше десятилетнего ребенка, к тому же истощен настолько, что можно было всерьез опасаться, что его вот-вот унесет ветром. Лицо испещрено глубочайшими морщинами и безобразными шрамами. Ногти похожи скорее на обломки камня, а зубы — на ржавые железные стружки. Кожа на груди и руках истончена настолько, что иногда казалось, что он прозрачен. Под стать была даже тень его; это была самая старая тень, какую только можно вообразить: желтоватая и в дырках, словно ломоть швейцарского сыра. На спине в довершение всего красовался большой горб…