Раунд. Оптический роман - Анна Немзер

– Ну это уж было решение руководства. Они там смотрели сетку…

– Простите, пожалуйста. Случайно ли два этих показа были назначены… Это был день, когда в нескольких городах России проходили оппозиционные митинги. И еще был один показ, накануне. Это случайный выбор?

Молчит.

Молчу. Ждал этого вопроса. Ну что ж. Тут надо ответить. Говорю как можно решительнее и внушительнее:

– Я вам отвечу. Да. Это было сделано сознательно. И я был за это решение. Я его поддержал.

– Почему?

– Потому что я давно живу на этом свете. Потому что…

– Простите, я вас перебью. Вы хотели как-то повлиять на… на выбор людей… на их решение остаться дома?

– Да. У меня были не только эти соображения, но да.

– Вы предполагаете, что люди… что та аудитория, которая способна понять этот фильм, смотрит телевизор?

– Смотрят-смотрят, уверяю вас. От него так просто никуда не денешься. И пусть они смотрят в нем что-то действительно стоящее, великое.

– Руководство канала… Чье это было решение? Они тоже считали, что так можно удержать людей?

– Руководство канала решало свои проблемы. Сказать вам честно? Я не думаю, что они мне поверили… Едва ли они хотели людей удержать у телека, как в советские времена на Пасху комсомольцам в телеке давали какой-то Rolling Stones. Они люди циничные в хорошем смысле слова. У них там бизнес. А мне… мне совершенно безразличны эти советские аналогии. Я считал и продолжаю считать этот митинг, это сборище огромной ошибкой. Я надеялся, что первый показ начнет свое дело, а второй закончит. Да, если что-то могло удержать людей от великой глупости, то пусть это будет великое искусство. И если я к этому хоть сколько-то причастен – слава богу. Руководство… ну, вероятно, они из почтения к моему возрасту и статусу сделали вид, что прислушались. Им было, в общем, не так важно, на какие даты назначать эти показы. Права у них уже были куплены, с наследниками все вопросы решены. О митинге было известно достаточно заранее, и я…

– Простите, вам кажется, что протест – это глупость?

– Не всякий.

– Вы считаете, что он бы вас одобрил? Если бы узнал, как вы используете его фильм?

– Давайте без громких слов. Вы с ним когда-нибудь говорили? Брали интервью?

– Я сама? Нет.

Тут как вышло. В 13-м году я была на этом показе с бабушкой. Она уже почти никуда не выходила – не то что сил не было, не хотела, про все едко говорила: чего я там не видела. Она всегда была очень кроткая, а к восьмидесяти стала немножко ехидная – и это для всей семьи оказалось полной неожиданностью. Но тут она сказала: «Вот туда я пойду. Свози-ка меня в Иерусалим и достань билеты». Билеты мне доставать не надо было, я и так туда собиралась идти по журналистской части.

Мы сели в зале, бабушка сказала: «Принеси мне кока-колы», я сбегала, мне было нетрудно, но это было так не похоже на нее – она мне вообще с детства шагу не давала ступить самой, шнурки мне завязывала до бог знает какого возраста, а тут как будто решила и стала другая. «Сбегай принеси мне…» Она отпила полглотка из трубочки и так до конца сеанса просидела, не шевелясь, держа бумажный стакан на коленях. Лед медленно таял, я сказала: «У тебя руки закоченели, давай мне». Она отмахнулась. После окончания, когда зал взорвался аплодисментами и все встали, она осталась сидеть: очень высокая, худая, она сидела все так же, не шевелясь, запрокинув голову. Она не сказала мне ни слова, когда перед началом показа режиссер вышел на сцену и его долго интервьюировали. Она и во время этих оваций молчала. Я не то что волновалась за нее – тяжелый фильм, сложная тема, ей небезразличная, – но она всегда так спокойно и просто об этом говорила… Нет, я не волновалась, но что-то мне в ней не нравилось, она была странная. Я сказала: «Пойдем?» Аплодировать закончили, толпа за автографами рассосалась, кто-то там переместился в фойе выпивать, зал был уже пустой. Она сказала: «Погоди немножко». – «Тебе нехорошо?» И вот тут она ответила: «Да уж. Не очень хорошо». Я всполошилась: «Что? Сердце?» – она почти никогда не жаловалась, я даже не представляла, что с ней может случиться. Даром что за восемьдесят. Прожить бы, кстати, так жизнь, чтобы к твоим восьмидесяти внуки не знали, какие у тебя проблемы со здоровьем. Она отмахнулась: «Да нет! Не в том смысле. Пошли». Она села в машину и так же, как и в зале, запрокинула голову. Я хотела спросить, но почему-то не выговаривалось. По дороге поднялся дикий ветер, пыль летела в лобовое стекло, первый хамсин в этом сезоне. Я поставила машину на парковку – от нее до дома было метров двести, и мы не побежали, конечно, но очень стремительно пошли к подъезду, молча, чтобы пыль в рот не залетала. И вот тут-то она мне, чуть задыхаясь от быстрого шага, и сказала, быстро и раздраженно: «А у меня с ним роман был. С режиссером-то». У меня челюсть отвисла. Почему-то из всех вопросов, которые взорвались у меня в голове, я первым делом задала идиотский: «Что ж ты к нему не подошла?» Мы вошли в подъезд, остановились перевести дыханье, она ответила очень спокойно, грустно и трезво: «Совершенно не имело смысла. Никакого».

Меня это страшно бесило, но она не вернулась к этому разговору и на все дальнейшие вопросы отфыркивалась, совершенно в своем новом духе. А я к ней новой никак не могла привыкнуть. Я ругалась: «Сказала А – говори Б! Как это можно – бросить такую фразу и ничего не рассказать? Зачем вообще тогда упоминать?» Она просто отмахивалась от меня: «Тами, брось. Зря сказала. Кто ж знал, что ты так прицепишься?»

Тогда я сказала: «Хорошо, мне у него интервью брать – можно я тебя упомяну?» Она очень спокойно ответила: «Не смей». Я бы, конечно, не стала. Я бы и так не стала, но и интервью не состоялось – он все откладывал, потом неделя прошла, он уехал из Израиля, мы переписывались, он говорил, что если вам надо, то и приезжайте в Париж, я даже было собралась, тут он снова отменил – мол, интервьюеры его и так завалили, что едут из Польши, из России, из Германии, дайте время отдохнуть. Мы как-то бессмысленно препирались в переписке, в итоге главный редактор сказал, что тема уже ушла, а командировка выходит дорогая. Так мы и не поговорили. И бабушка никогда к этой истории не возвращалась. Шесть лет прошло. Даже сейчас, когда – ох, когда бы я могла воспользоваться ситуацией и поймать ее на слове, расспросить обо всем… А мы о многом стали трепаться в последнее время, когда я ее навещала, – страшно сказать, но она стала откровеннее, память отказалась от настоящего и недавнего прошлого, но далекое хранила цепко, а при этом к ней вернулась ее кротость… короче, я могла бы ее вернуть к этому моменту, но – черт знает – не получалось, по-прежнему не выговаривалось у меня. Я приезжала в «Ихилов» рано-рано утром, мы гуляли по садику клиники, пока не начиналась жара, потом уходили под кондиционер, я покупала нам мороженое.

– Вот он бы вам лучше меня рассказал, к чему приводит протест…

– Он-то? Он в Сопротивлении был! Он бы мне рассказал про протест!

– Да погодите! Он бы вам рассказал, к чему приводит любая национальная рознь. Он это, знаете, всей жизнью своей, на своей шкуре, так сказать, прочувствовал, это не пустые слова. Это человек имеет право говорить! И вы знаете, большая часть моей жизни прошла в Советском Союзе. Мой дед был убит МГБ, потому что он был евреем. Я тоже имею право говорить. Ничего нет страшнее такой розни, какими бы благородными мотивами она ни была спровоцирована. Это путь прямиком в ад. И если я могу кого-то от этого удержать, я буду это делать.