Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень - Евгения Луговая

по которому собирался встретить ее через полчаса. Она стремительно собралась, натянув шерстяное черное платье, удачно подчеркивающее изгибы талии, и под покровом зимней ночи пробралась к указанному месту, чуть не потерявшись в паутине заросших слюдой темноты женевских улиц. Карта привела ее к серым стенам кладбища, поросшим мхом и увитым готическим плющом малахитового цвета. Карлос стоял у агатовых узорных ворот, надев черную широкополую шляпу.

– Кладбище королей, между прочим, – сказал он вместо приветствия.

– Ты собрался закопать меня здесь? – поежилась она, глядя на него. – Это для образа?

– Шляпу подарила мне мама, подумал, что это первый удачный повод надеть ее.

– Так зачем мы здесь? Холодно.

– Хочу кое-что тебе показать.

– А почему так поздно?

– Был занят до этого. Не мог выбраться.

Он легонько толкнул створку ворот и вступил в черное море, плещущее за ними. Она шла по гравию наугад, стараясь не зацепиться ногой за некстати вылезающий из земли корень, похожий на узловатую руку тролля. Проходя мимо серых пятен надгробий, она почти не могла разглядеть надписей на них. Шаг Карлоса был куда увереннее – он явно бывал здесь не один раз. Называл ей имена, которые она не знала, заботливо отводил рукой голые и опасные ветви деревьев, чтобы они не хлестнули ее по лицу. Наконец они остановились около очередной могилы, и Ева поняла, что они пришли сюда именно ради нее. На первый взгляд надгробие ничем не отличалось от других – темно-серый овальный камень и прямоугольник, укрытый ковром изумрудных листьев с легким стеклярусом снега сверху.

– Кто здесь похоронен? – спросила она.

– Хорхе Луис Борхес, – сказал он торжествующим тоном.

– Твой любимый писатель.

– Да.

Ей показалось, или на его щеке блеснула слеза?

– Представляю, что ты чувствуешь.

– Будто у могилы родственника стою, – кивнул он. – На задней стороне камня надпись на староанглийском. Похоже на эльфийскую вязь.

Она почему-то вспомнила Толкина, который всю жизнь нежно и преданно любил свою жену, называя ее своей Лютиэн. Она сама была для него «Сильмариллионом». Вот кому бог должен был даровать заслуженное бессмертие – им было мало одной жизни вместе.

После этой таинственной ночной экскурсии Карлос проводил Еву до остановки и чуть задержал руку у нее на плече – в знак благодарности за понимание. Она внезапно подумала о том, что в вечернем альпийском озере он был посмелее.

Теперь ей повсюду мерещились счастливые пары. Другие вместо них забегали вместе в автобус, целовались под дождем, гладили друг другу ноги под столом в кафе, сидели у озера с бутылкой вина, обмениваясь теплыми взглядами. Она упивалась жалостью к себе, к тому, что никак не могла получить причитающуюся ей долю любви, которая кажется предательски близкой, но все время ускользает от нее, подобно миражу в пустыне. Перед нею на ниточке висело яблоко, но вселенная связала ей руки, чтобы она не могла его достать.

С другой стороны, она с радостью участвовала в этой тонкой игре, внутренне благодаря Карлоса за проявленную мудрость. Ей нравилось анализировать каждый его поступок, каждый взгляд, брошенный исподтишка, каждое случайное прикосновение руки. Нравилось гадать, какую реакцию в нем вызывают ее платья, духи, улыбки, ведь она всегда старалась быть красивой рядом с ним. Красила губы маково-красным, распушала золотое облако волос, покупала новые туфли, хотя раньше почти не обращала внимания на обувь.

Он почти никогда не говорил ей комплиментов, но некоторые взгляды были даже красноречивее. В киноклубе они всегда старались сесть рядом, призрачно, едва ощутимо соприкасаясь плечами. Чувственность времен эпохи Регентства, когда достаточно было случайно коснуться кого-то юбками или увидеть краешек бледно-лиловой руки за перчаткой, чтобы воспылать к нему страстью.

Она всегда считала, что ожидание любви даже лучше самой любви, что любовное томление тем сильнее, чем дольше его не удовлетворяют. Рыцари, воспевавшие куртуазную любовь в средневековье, не зря считали, что более всего прекрасно недоступное, платоническое, не опошленное приземленным телесным, после которого уже не остается никаких тайн. Ведь после того, как все сундуки открыты, все драгоценности разложены, ждать больше нечего. Остается перебирать их заскорузлыми руками, сокрушаясь о том, что миг падения нельзя повернуть вспять.

Ожидание напоминало долгую, протяжную балладу Ника Кейва, пронизанную томлением. Она нашла своего Кейва и хотела стать его Пи Джей Харви. Желала, чтобы кто-то смотрел на нее так же, как эти двое в клипе на песню «Henry Lee»50, повествующую о женщине, убившей своего любовника за то, что он захотел уйти к другой. Это самое ожидание давало ей уникальную возможность поучаствовать в венецианском карнавале, надев свою лучшую маску с блестками и перьями. Стать героиней фильма Кесльевского, добавив свой особенный цвет к его знаменитому триколору.

Однако, когда в начале марта Карлос предложил ей съездить в Берн на несколько дней, Ева поняла, что лед сдвинулся. Весна пришла не только в Женеву, раскидав повсюду рано зацветающие розовые магнолии и сакуры, но и в сердце ее загадочного друга.

«Вертиго» Альфред Хичкок51

Воды вновь

Гниют, и люди – в лихорадке!

Дни эти и часы – твоя пора, поэт,

С душой, где нет очарований,

С душой, истерзанной когтями всех желаний;

О, зеркало! о, пир и свет!

Пусть восторгаются безумцы и педанты,

В зарю влюбляясь и в весну,

В двух дев, чьи розовы и мордочки, и банты.

Я ж, осень острая, люблю тебя одну,

Все девичьи сменив приманки

На странные зрачки жестокой куртизанки.

Поль Верлен

Вскоре Ева убедилась, что не так поняла Карлоса. В Берн он хотел поехать не с ней одной, а вместе со всеми остальными. В первых числах марта там проходил костюмированный музыкальный фестиваль «Fastnacht»52, на который он всегда мечтал попасть. Пьетро с Густаво с радостью согласились, Анна-Мария пообещала выкроить несколько дней, чтобы приехать из Неаполя – вся компания снова была в сборе. Ева уже и забыла, как это приятно. Проведенные вместе осенние и зимние дни, которые слегка выцвели в ее памяти, наполнились новыми красками.

Внешне Анна-Мария совсем отошла от своего отчаянного рождественского состояния, но никто не знал, тлело ли что-то внутри нее. Горячая итальянская любовь не проходит бесследно – она копится внутри как лава в Везувии, чтобы однажды взорваться снова. В то утро, когда они встретились на вокзале, чтобы загрузиться в машину Густаво, на ней было какое-то сумасшедшее вязаное платье с крупными маргаритками кислотных цветов.

– Это и есть твой костюм? – пошутил Пьетро, и Ева заметила какую-то новую теплоту в его голосе, обращенном к подруге.

– Дурак, – шикнула на него Анна-Мария, а потом добавила что-то на итальянском, и они рассмеялись.

– Я сделал очень тривиальный выбор, – сказал Густаво, открывая багажник и укладывая в него черный кофр с костюмом, – буду Дракулой.

– С твоей волосней ни в кого другого и не нарядишься, – сказал Пьетро.

– А я монашкой, – сказала Ева, выразительно приподнимая брови под одобрительное переглядывание друзей.

К ним подошел Карлос в темно-синем свитере. У него в руках ничего не было.

– Ты не взял костюм? – удивился Густаво.

– Только маску, – ответил венесуэлец голосом, преисполненным важности, – полагаю, я смогу нарядиться в собственное двуличие, порождаемое бесконечной сменой масок, необходимость коего возлагает на нас общество посредством стереотипного мышления и проблематики самоидентификации.

Никто не решился комментировать эту пространную тираду, потому что Карлос превзошел самого себя. Ева подумала, что этим утром он кажется еще более загруженным, чем обычно. Как мало это походило на картинку в ее голове: они вдвоем, разморенные ожиданием весны и друг друга, едут в поезде, взявшись за руки и следят за швейцарскими пейзажами, проплывающими за окном! Вместо этого он снова медленно уползал в свой непробиваемый