Навия. Западня - Елена Булганова

Примерно через минуту телефон зазвонил вновь, высветился тот же номер. Я не хотела говорить, но все же ответила, чтобы покончить с этим.

– Дана, – совсем другим, вроде как пришибленным голосом сказал тот, кого я считала своим отцом, – прости, что вывалил это на тебя, разволновался, наверно. Я найду адрес и отправлю эсэмэской, думаю, тебе все же стоит связаться с теми людьми. Кто знает, вдруг они знают о тебе, ждут вестей от Нади…

Он что-то еще втолковывал на одной ноте, но я уже не слушала. Слишком много всего разом свалилось. Отведя телефон от уха, я рукой ощупала свое лицо, сама не понимаю зачем. Мне очень хотелось посмотреть на себя в зеркало и убедиться, что я не цыганка, не таджичка, не узбечка, меня не подбросили маме отчаявшиеся люди без жилья и документов. Я даже не заметила, как голос в трубке перестал звучать. Когда в квартиру ворвался Сашка, такой запыхавшийся и красный, будто бежал без остановки все это время, я ничего ему не рассказала. И не взяла в руки телефон, когда он негромко пискнул, доставив сообщение.

Потом были тяжелые дни, похороны, поминки – я на все это как-то слабо реагировала. Уже после поминок в ресторане несколько маминых сотрудниц зачем-то оказались в нашей квартире, повсюду бродили и таращились, как в музее. Я даже услышала краем уха пару фраз.

– На наши зарплаты такие хоромы не заимеешь, – сказала одна.

– Да уж, Борька-то наш не растерялся, – отреагировала другая, но мигом заткнулась, заметив меня.

Кстати сказать, новый мамин муж, так никогда и не виденный мной, на похоронах не появился. Я спросила о нем еще одну тетку, неприкаянно бредущую через гостиную:

– А где Борис Ильич?

Она жалостливо вздохнула, прежде чем начала говорить:

– Боречка наш заболел, надорвался, наверно, пока все готовил, бедный. – А потом спохватилась: – Так разве вы с ним не созванивались?

Я промычала что-то и отошла. Мы несколько раз говорили по телефону по делу, и голос его показался мне каким-то вялым, болезненным. Может, он в самом деле неровно дышал к моей маме и теперь переживал, не знаю. Насчет болезни и что на похороны не придет он меня не предупредил, может, совсем ослаб.

А потом все как-то сразу разошлись, и мы остались вдвоем с Сашкой. Он выглядел растерянным, поглядывал на меня тревожно и виновато. Спросил:

– Может, все же позвонишь кому-нибудь из подружек?

– Кому? – сморщилась я. Подруга у меня была только одна. Раньше была.

– В классе ты со многими общалась…

– Я тебе уже говорила: вообще не хочу, чтобы в школе знали про маму. Не хочу всяких жалобных взглядов, вопросов. И ты не говори никому, слышишь?

– Да понял уже, – дернул головой Дятлов. – Меня больше тревожит, как ты тут останешься одна. Я бы составил тебе компанию, но не могу – домашние проблемы.

В глубине души я была уверена, что в такой ситуации ему бы стоило выбрать меня, а не проблемы, но не говорить же об этом вслух.

– Ничего, мне нужно привыкать быть одной, что теперь поделаешь…

Лицо Сашкино совсем потемнело, но решения своего он не изменил, только спросил:

– Что завтра будешь делать? Я могу прийти прямо с утра.

– Не нужно. Я завтра пойду в школу, не могу тут сидеть. А ты беги, раз надо.

И в темпе выпроводила друга за дверь, чтобы немедленно залиться слезами.

На следующее утро я проспала, но все же решила выбраться в школу. Перед выходом глянула в зеркало: видок еще тот, но ведь, по официальной версии, я все это время проболела, так что вопросов не будет. В школу примчалась только к перемене перед вторым уроком.

Еще из коридора мне бросилось в глаза, что большая часть одноклассников почему-то сгрудилась в районе нашей с Кимкой парты, все они непрерывно перемещались, и на миг мне показалось, что там уже кто-то сидит. Оборвалось сердце: неужели Кимка вернулась? Неужели заняла свое прежнее место рядом со мной? Но тогда, значит… примирение? Хотя мы и не ссорились вроде.

На ватных ногах я вошла класс, пробилась через толпу и едва не задохнулась от разочарования: на месте Кимки сидел совершенно незнакомый парень. Правда, с довольно примечательной внешностью, отметила я в следующий момент, просто назвать его интересным – это еще слабо сказано. Волосы – темно-каштановые, очень густые, зачесаны волной назад. Губы с необычным изгибом, вроде и улыбаются, и сурово сжаты, не поймешь, нос прямой и тонкий. Глаза в тон волосам, карие, но вроде как припорошены пеплом или тронуты инеем, мерцающие какие-то, неуловимые. Брови темные и длинные, в целом вид не особо добрый и уж точно надменный.

– Можно? – Я выразительно указала подбородком на свой стул у окна, поскольку незнакомый парень уж очень вольготно устроился за партой, не обойти и не протиснуться.

Он вскинул на меня глаза, посмотрел как-то странно, но тут же отвел взгляд и молча придвинулся к парте. Я уселась на законное место и обернулась на заднюю парту, где уже сидели Вилли и Сашка. Вил таращился на чужой затылок с отвращением и тоской во взоре. Ведь он так привык видеть перед собой свою Лину…

Глянув на Дятлова, я вопросительно подняла брови, типа почему не сказал про новенького, а тот в ответ развел руками и выпятил нижнюю губу, всем видом выражая недоумение. Похоже, новичок объявился только сегодня или вчера, когда Сашки не было в школе, – он весь день провел со мной.

Немного выждав, я сказала, обращаясь к напряженно застывшему профилю парня:

– Меня, кстати, зовут Богдана. И это место моей подруги, которая сейчас болеет, – это так, на заметку.

Новенький искоса глянул на меня, кивнул. Потом вытянул из стопки на краешке парты тетрадку, открыл посередине и написал крупно:

«Очень приятно. Я Артур. И меня сюда посадила ваша классная».

– Ага. Круто. Кстати, Артур, в нашей школе на переменах не запрещено разговаривать вслух.

Он снова застрочил и показал мне:

«Проблемы с голосом».

– Ой, прости!

«Ерунда, это временно».

– А, ну ладно. – Я не знала, что еще сказать, и уставилась в окно, на почти совсем облетевшие, жалкие и мокрые клены. Но листок снова подполз мне под локоть.

«Не возражаешь?»

– В смысле?

Парень в ответ развел большой и указательный пальцы, соединил ими себя с партой. При этом так забавно поднял брови, что они стали походить на разведенные питерские мосты, и вид сразу сделался не грозным, а даже милым. Я замешкалась с ответом, так он сбил меня с толку этой переменой: