Беспредел - Николай Леонов

— Слушай, особист, с тобой говорит генерал ФСБ. Ты играешь чужими жизнями и своей тоже.

— Не забывайтесь, генерал, мы суверенная республика!

— Я имел твой гребаный суверенитет! Передай послу дословно. Еще двое суток промедления, я размножаю фотографию Рафика Абасова, раздаю своим людям. На следующий день начинает работать телевидение и говорить радио. Через несколько часов подключается мировая пресса. Ты понимаешь, как будет выглядеть вся история? А если погибнут дети, тебе точно не жить. Не знаю, кто тебя убьет, ублюдок, но что убьют, это точно. Я отвечаю.

Кулагин положил трубку, задумался. Чиновника он отлаял, пригрозил, но ведь тот ничего не решает. Баку, да и Москва ведут себя более чем странно. Громогласно произносится, что необходимо срочно просечь, разыскать, наказать, а фактически ничего не делается. Работает лишь генерал Орлов да несколько приближенных к нему оперативников. Действительно серьезно охраняется лишь тайна похищения. Генерал подумал, какой бы шум поднялся в любой цивилизованной стране, захвати бандиты посла с семьей да еще с двумя детьми. Деньги были бы выплачены немедленно, люди освобождены, а затем все службы, объединившись, начали бы гон. И тут преступников не спасли бы никакие банковские тайны, переводы со счетов на счета, бесконечное дробление сумм, выловили бы все, до доллара. Главное, конечно, непременно задержали бы преступников. Такое необходимо сделать, чтобы показать налогоплательщикам: никто обидеть их не может, государство за них кому угодно глотку перегрызет. И доказать преступному сообществу — существует черта, которую никому переступить не дано.

А тут только слова, слова, слова. И какой-то засранный генерал-полковник Рыгалин дирижирует оркестром, манипулирует, рискует людьми, а прилюдно лишь скорбно вздыхает и разводит руками.

Дирижирует, естественно, не он, ему ноты подкладывают. Кому и зачем такое нужно? О чем не могут договориться политики, рискуя человеческими жизнями? Они не понимают, что без конца так продолжаться не может, все тайное становится явным. Когда потечет кровь, вся грязь выплеснется наружу. Не только Совет Европы, весь цивилизованный мир отвернется от нас.

Но если я, генерал ФСБ, не знаю подводных течений, то что говорить о людях, не занимающихся подобными проблемами? Видимо, не только народ, но и спецслужбы никогда правды не узнают. А кто и узнает, так попадет под машину, выбросится из окна, вместо аспирина случайно выпьет цианид. Уж в чем человечество преуспело, так это в способах уничтожать себе подобных.

* * *

Рафик вспоминал свой недавний разговор с посольством и старался не показать жене и сыну, как он расстроен и оскорблен отношением к нему правительства республики. Он знал, что имеет много врагов в окружении Президента. Могущественные люди не принимали чужака, который появился ниоткуда и занял столь высокий пост. Когда дядя вошел в Совмин, часть людей к нему переметнулась, противник отступил. Когда положение дяди пошатнулось, вспомнили о Рафике, убедили Президента отозвать посла из Лондона.

Но нельзя же бросить соотечественника с семьей, оставить в руках бандитов и ничего не предпринимать. А что можно сделать? Найти человека в Москве — дело безнадежное. Но когда их увозили из Шереметьева, дело не могло обойтись без спецслужб.

Жена села рядом с ним, погладила по голове, словно ребенка.

— Ты знаешь, что я заметила, дорогой? — Она прижалась к нему, заглянула в лицо. — У этого маленького... ну, у Шамиля, стали другие глаза. Они живые, и он смотрит на Тему с таким вниманием, даже любовью, я перестала его бояться. Они не тронут нас, я чувствую. Вот только их старший, блондин со шрамом, стал, кажется, злее. Он не может злиться на нас, мы ему ничего плохого не сделали.

— Сделали, — глухим голосом ответил Рафик. — Люди сделали ему много плохого, он считает, люди должны ему... И правильно считает. Его убивали, но не убили, а товарищей его добили и неизвестно, за что. Он долго жил как зверь и стал зверем, я напрасно откровенно разговаривал с ним, он еще больше возненавидел меня.

— За что? — прошептала жена.

— За свою судьбу. За мой университет и Кембридж, за то, что я не лежал в грязи, не терял товарищей, не убивал людей. За все, что есть у меня и нет у него. Его использовали, изувечили и выбросили, и кто-то должен заплатить. Рядом я. Был бы другой, платил бы другой. Ты должна знать правду, быть готовой, чтобы в тяжелую минуту не растеряться. Он не тронет детей и тебя, но если применят силу, первая пуля моя. И это справедливо. Я должен был пойти в армию, а уехал в Лондон учиться. Я нормальный человек, но и он человек и не способен ни забыть, ни простить.

Гуров не знал, за что ухватиться, и вновь приехал в Шереметьево, чтобы встретиться с Яшей Рунбелем.

— Все сроки истекли, приятель, — сказал Гуров, усаживаясь за стол, который занимал Яша, и отодвигая кружку пива. — Я не верю, что у тебя нет для меня новостей.

Яша залпом выпил кружку пива и ответил:

— Когда я вижу вас, полковник, то ужасно худею. Мне необходимо восстановиться. Не скажу, что нашел золото, но я отыскал парня, который, по моему разумению, имеет для вас определенный интерес. — Он выпил еще одну кружку и замолчал.

— Хорошо, познакомь нас, — сказал Гуров.

— Вещами не возьмете? — сонливость с лица Яши пропала, он смотрел настороженно. — Какая у меня гарантия, Лев Иванович, что вы парня не упрячете в камеру, не начнёте его колоть на наши мелочные дела?

— Мое слово, — ответил Гуров.

Яша посмотрел на свою ладонь, словно прикидывая, сколько слово полковника весит, видимо, остался доволен, тяжело поднялся:

— Ждите, человек сейчас подойдет. Гуров взял чашку кофе, занял чистый стол, когда к нему подошел молодой, спортивного вида мужчина со стаканом томатного сока в руке, сел рядом, взглянул без симпатии:

— Меня зовут Иван, мне передали, что вы человек слова.

— Ходят такие слухи, — Гуров достал четыре рисованных портрета разыскиваемых. — Мне очень нужны эти люди.

— Я стукачом никогда не был, даже Яша не заставит меня ссучиться, — Иван мельком взглянул на рисунки. — У вас хороший художник.

— Эти люди обречены, мы их можем только спасти, хотя санаторий их не ждет. Их ищут убийцы, ищем мы, зависит, кто окажется быстрее, — сказал Гуров. — Вам решать.

— Надеюсь, Яша отвечает за свои слова, — задумчиво произнес Иван и спросил: — ФСБ или МУР?

— Уголовка.

— А кто хочет их замочить?

— Политики наняли людей, — ответил Гуров.

— Кровососы, — Иван сморщился, как от зубной боли. — Я не люблю вас, полковник.

— Разумно, — Гуров кивнул.

— Но кровососов я не люблю больше, — Иван отпил из стакана, отодвинул в сторону рисунки. — Прошлым летом я с ними лежал в одном госпитале. Русого зовут Юрием, чернявого — Шамилем, — Иван назвал госпиталь. — У блондина было прострелено бедро, гноилось, привезли из-под Грозного, хотели отнимать ногу по яйца. Чернявый тоже валялся при смерти, гнойники, крайняя степень истощения. Крови не хватало, так сестры свою давали, парнишку вытащили. Когда чернявый пришел в себя и сняли капельницу, он затащил матрас под койку блондина, там и отлеживался. Он чечен. Все время молчал. Блондин, когда кризис прошел, объяснил, что они кровные братья. Начали ходить, маленький таскался за большим, словно собачка. Все.