Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов

как он выразился, галиматью, что ему мешает?

С Дунайским явно происходила какая-то перемена. Он лениво прочел:

— Безликою гордыней обуян, не узнаю тебя, любимая. Отныне...

— Все?

— Да.

Совещались теперь громче, не смущаясь тем, что импровизаторы лично присутствуют при таинстве рождения вердикта. Сочли, что у Игорька тема не раскрыта, хотя плотность слова выше, тогда как у Парамона при вполне удовлетворительном разрешении темы собственно поэзии все-таки маловато. Да и строк — тоже.

— А своеобразие? Юмор? А философский накал? — не выдержал Ржагин. — А скорость? А время? А законченность, черт возьми?

— Товарищ подсудимый, с судьями не спорят.

Тем не менее присудили полбалла в пользу Ивана.

Разумеется, они раскусили, что к чему, и, предлагая новую тему, заранее улыбались, поглядывая на Ржагина, предвкушая очередную заумь.

— Тема такая: работа, которая приносит удовлетворение, радость.

Дунайскому неуютно, тесно было в рамках регламента. Он вновь не уложился.

И прочел:

— Я не смакую победы. Мне пораженье претит. Печали, обиды и беды — работа... Там, дальше, в смысле абсолютного замещения, — пояснил. — Все остальное несущественно, уходит прочь, когда есть настоящая работа.

— Мы поняли, — сухо заметила Катенька.

Ржагин:

— Иду по жизни, розовея, и может быть, куда-то не туда. Мои мозоли — это мавзолеи физического доброго труда!

Аплодисменты, два балла перевеса, признание слушателей, популярность — он победил. Однако Дунайский отчего-то соревноваться не прекращал.

Тема: несчастная любовь и разбитая жизнь.

Иван попросил у подобревшего жюри разрешения прочесть не одно, а два.

— Уж больно зла тема, — объяснил. — Воображения не остановить.

Ему позволили.

— Первое:

Потяжный клич, как паралич. Как стон, как рев, как гром. Милая, зазнобушка, мой бич, — вспыхни очистительным костром!

— Браво!

— Замечательно!

— И близко к жизни.

— Тут драма, товарищи!

Ржагин поднял руку.

— Эх, чего уж скрывать-то. Была не была. Все пухово теперь. Приоткроюсь немного. Жизнь со мной очень жадной на ласку была. Но и я нагрубил ей достаточно много.

— Тоже хорошо.

— Блеск!

— Включен музыкальный мотив, вы заметили!

— Существенное добавление.

— Я ухожу! — сказал Дунайский.

Резко поднялся и зашагал прочь.

— А как же условие?.. Товарищ музотёр?.. Эх, удрал, подлец.

Но больше, чем победа над Дунайским, его сейчас обрадовало то, что никто не сорвался с места — догонять, утешать, сочувствовать, лебезить. Легкое замешательство, и, когда стих ворчливый стук каблуков по ступенькам, одна из неприметных, невзрачных девушек фыркнула и произнесла бойко и вслух:

— Подумаешь, цаца. Сам ничего не понял, а мы при чем?

Ее тотчас поддержали. Ржагина окружили и стали расспрашивать, как, что, откуда. «Медленный» гитарист заметил:

— А в нелепости, между прочим, есть смысл. Это для меня новость.

Ржагин ликовал. Прочел еще несколько, самых озорных, ударных. Только и слышалось:

— Блеск!

— Ах, что за прелесть!

Имя Спиридона Бундеева, конечно же, ничего им не говорило, тем не менее Ржагин постарался его застолбить — память у них молодая, цепкая, авось не позабудут.

И тут вдруг Катенька охнула. Ой показывала рукой шепотом говорила:

— Он. Он. Ой, посмотрите.

Все обернулись.

— На палубе, у дальних перил, стоял Дунайский. Он был сдержан и строг, и ждал, когда его заметят. При сумеречном свете казалось, что по лицу его блуждает улыбка.

От неожиданности ребята примолкли. Молчал Ржагин, не понимая, что происходит.

Дунайский, неторопливо заложив руки в карманы брюк, сделал несколько шагов вперед и взволнованно стал читать:

Деревья складками коры

мне говорят об ураганах,

и я их сообщений странных

не в силах слышать средь нежданных

невзгод, в скитаньях постоянных,

один, без друга и сестры.

Сквозь рощу рвется непогода,

сквозь изгороди и дома,

и вновь без возраста природа,

и дни и вещи обихода,

и даль пространств — как стих псалма.

Как мелки с жизнью наши споры,

Как крупно то, что против нас.

Когда б мы поддались напору

стихии, ищущей простора,

мы выросли бы во сто раз.

Все, что мы побеждаем, — малость,

нас унижает наш успех...

Необычайность, небывалость

зовет борцов совсем не тех.

Так ангел Ветхого Завета

нашел соперника под стать,

как арфу, он сжимал атлета,

которого любая жила

струною ангелу служила,

чтоб схваткой гимн на нем сыграть.

Кого тот ангел победил,

тот первым, не гордясь собою,

выходит из такого боя

в сознанье и расцвете сил.

Не станет он искать побед.

Он ждет, чтоб высшее начало

его все чаще побеждало,

чтобы расти ему в ответ.

Это был Рильке (в переводе Пастернака).

Долго молчали.

Все перевернулось, опрокинулось.

Иван развел руками:

— Что тут скажешь.

Он что-то неважно себя чувствовал.

— Хорошо, я согласен, — добавил, уходя. — Как мелки с жизнью наши споры... Пусть будет боевая ничья.

КУПЛЯ

1

Убей бог, не понимаю, почему он выбрал именно меня. Если исключить еще двух-трех ненормальных, с любым другим ему досталось бы хлопот неизмеримо меньше.

Нет, он, конечно, предварительно советовался. Конечно. Наводил справки, расспрашивал, и Серафима Никитична не из тех врушек, которые ради педагогической или какой-нибудь иной корысти солгут, недоговорят или утаят правду.

И потом, технически дело не из самых простых. Формально как будто круглый сирота, а на самом деле живых и здравствующих родителей прорва. Мама Магда ведь не отказывалась от меня окончательно, она сдала меня временно, как в ломбард, то есть и сама надеялась, и меня обнадежила — еще не конец