Праздник, который всегда с тобой - Эрнест Хемингуэй

С тех пор как я обнаружил библиотеку Сильвии Бич, я прочиталвсего Тургенева, все вещи Гоголя, переведенные на английский, Толстого впереводе Констанс Гарнетт и английские издания Чехова. В Торонто, еще до нашейпоездки в Париж, мне говорили, что Кэтрин Мэнсфилд пишет хорошие рассказы, дажеочень хорошие рассказы, но читать ее после Чехова-все равно что слушатьстарательно придуманные истории еще молодой старой девы после рассказа умного знающеговрача, к тому же хорошего и простого писателя. Мэнсфилд была как разбавленноепиво. Тогда уж лучше пить воду. Но у Чехова от воды была только прозрачность.Кое-какие его рассказы отдавали репортерством. Но некоторые были изумительны. УДостоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такиеправдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам, — слабость и безумие,порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становилисьреальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военныхдействий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого. По сравнению с Толстымописание нашей Гражданской войны у Стивена Крейна казалось блестящей выдумкойбольного мальчика, который никогда не видел войны, а лишь читал рассказы обитвах и подвигах и разглядывал фотографии Брэди, как я в свое время в домедеда. Пока я не прочитал «Chartreuse de Parme»[33] Стендаля, я ни у кого, кромеТолстого, не встречал такого изображения войны; к тому же чудесное изображениеВатерлоо у Стендаля выглядит чужеродным в этом довольно скучном романе. Открытьвесь этот новый мир книг, имея время для чтения в таком городе, как Париж, гдеможно прекрасно жить и работать, как бы беден ты ни был, все равно что найтибесценное сокровище. Это сокровище можно брать с собой в путешествие, и вгородах Швейцарии и Италии, куда мы ездили, пока не открыли Шрунс в Австрии, водной из высокогорных долин Форарльберга, тоже всегда были книги, так что тыжил в найденном тобой новом мире: днем снег, леса и ледники с их зимнимизагадками и твое пристанище в деревенской гостинице «Таубе» высоко в горах, аночью-другой чудесный мир, который дарили тебе русские писатели. Сначаларусские, а потом и все остальные. Но долгое время только русские. Помню, какоднажды, когда мы возвращались с бульвара Араго после тенниса и Эзра предложилзайти к нему выпить, я спросил, какого он мнения о Достоевском.

— Говоря по правде, Хем, — сказал Эзра, — я не читал ниодного из этих русских.

Это был честный ответ, да и вообще Эзра в разговоре всегдабыл честен со мной, но мне стало больно, потому что это был человек, которого ялюбил и на чье мнение как критика полагался тогда почти безусловно, человек,веривший в mot juste-единственное верное слово, — человек, научивший меня недоверять прилагательным, как позднее мне предстояло научиться не доверятьнекоторым людям в некоторых ситуациях; и мне хотелось узнать его мнение очеловеке, который почти никогда не находил mot juste и все же порой умел делатьсвоих персонажей такими живыми, какими они не были ни у кого. — Держитесьфранцузов, — сказал Эзра. — У них вы можете многому научиться.

— Знаю, — сказал я. — Я могу многому научиться у когоугодно. Позже, выйдя от Эзры, я направился к лесопилке, глядя вперед, туда, гдемежду высокими домами в конце улицы виднелись голые деревья бульвара Сен-Мишельи фасад танцевального зала Бюлье, затем открыл калитку и прошел мимосвежераспиленных досок и положил ракетку в прессе возле лестницы, которая велана верхний этаж. Я покричал, но дома никого не было. — Мадам ушла, и bonne[34]с ребенком тоже, — сказала мне жена владельца лесопилки. У нее был тяжелыйхарактер, грузная фигура и медно-рыжие волосы. Я поблагодарил ее. — Васспрашивал какой-то молодой человек, — сказала она, назвав его «jeune homme» вместо«мосье». — Он сказал, что будет в «Лила».

— Большое спасибо, — сказал я. — Когда мадам вернется,пожалуйста, передайте ей, что я в «Лила».

— Она ушла с какими-то знакомыми, — сказала хозяйка и,запахнув лиловый халат, зашагала на высоких каблуках в свои владения, оставивдверь открытой.

Я пошел по улице между высокими белыми домами в грязныхподтеках и пятнах, у залитого солнцем перекрестка свернул направо и вошел вполумрак «Лила».

Знакомых там не оказалось, я вышел на террасу и увидел ИвенаШипмена, ждавшего меня. Он был хорошим поэтом, а кроме того, понимал и любиллошадей, литературу и живопись. Он встал, и я увидел высокого, бледного ихудого человека, несвежую белую рубашку с потрепанным воротничком, тщательнозавязанный галстук, поношенный и измятый костюм, пальцы чернее волос, грязныеногти и радостную, робкую улыбку-улыбаясь, он не разжимал рта, чтобы непоказывать испорченные зубы. — Рад вас видеть, Хем, — сказал он.

— Как поживаете, Ивен? — спросил я.

— Так себе, — сказал он. — Правда, кажется, я добил«Мазепу». А как у вас, все хорошо?

— Как будто, — сказал я. — Я играл в теннис с Эзрой, когдавы заходили.

— У Эзры все хорошо?

— Очень.

— Я так рад. Знаете, Хем, я, кажется, не понравился женевашего хозяина. Она не разрешила мне подождать вас наверху. — Я поговорю с ней,— сказал я.

— Не беспокойтесь. Я всегда могу подождать здесь. На солнцетут очень приятно, правда?

— Сейчас осень, — сказал я. — По-моему, вы одеваетесьслишком легко.

— Прохладно только по вечерам, — сказал Ивен. — Я наденупальто.

— Вы знаете, где оно?

— Нет. Но оно где-нибудь в надежном месте.

— Откуда вы знаете?

— А я оставил в нем поэму. — Он весело рассмеялся, стараясьне разжимать губ. — Прошу вас, выпейте со мной виски, Хем. — Хорошо.

— Жан! — Ивен встал и подозвал официанта. — Два виски,пожалуйста. Жан принес бутылку, рюмки, сифон и два десятифранковых блюдца. Онне пользовался мензуркой и лил виски, пока рюмки не наполнились более чем натри четверти. Жан любил Ивена, потому что в свободные дни Жана Ивен частоработал у него в саду в Монруже за Орлеанской заставой. — Не нужно увлекаться,— сказал Ивен высокому пожилому официанту.

— Но ведь это два виски, верно? — сказал официант.

Мы добавили воды, и Ивен сказал:

— Первый глоток самый важный, Хем. Если пить правильно, намхватит надолго.

— Вы хоть немного думаете о себе? — спросил я.