Горячее молоко - Дебора Леви

— И сколько же стоят эти часы? — Руки в боки, словно я возмущена, хотя возмущения не было и в помине. Странно. Я изображала негодование, но мое сердце в этом не участвовало. Где я научилась изображать возмущение, которого не испытываю? Мой голос поднялся, можно сказать, до почти прокурорского тона. Где я научилась занимать позицию, в которую не верю? А как насчет слова «Обесславленная»? Когда Ингрид вышила его голубыми нитками и вручила мне как ни в чем не бывало, она, возможно, тоже изобразила то, чего не чувствовала.

Африканец ответил, что часы стоят всего лишь пятьдесят евро.

Я засмеялась, но сарказм — не то же самое, что смех, и он это знал.

Длинными пальцами он бережно держал маленький стальной кружок. Роза объявила, что это батарейка — можно подумать, новое изобретение.

Оба очень увлеклись батарейкой. Африканец кивал и улыбался в знак согласия, указывая на бриллианты, как на великую ценность. Роза раскраснелась от анисового ликера. Когда она начала пересчитывать бриллианты на ободке, продавец понял, что ее запястье недолго будет оставаться голым. Я отметила, что у мамы прорезались обаяние и живость. Если подуть на ее имя, Rose, буквы передвинутся, и получится Eros, бог любви — окрыленный, но хромой.

Она протянула африканцу запястье, и тот закрепил на нем часы.

Было видно, что они слишком велики для ее изящных костей и всегда такими останутся. Продавец подтащил к креслу табуретку и попросил положить запястье ему на колено, чтобы отрегулировать браслет. Звенья браслета защемили пушок на маминой руке. Я вздрагивала, словно испытывала за нее эту маленькую боль. Сопереживание болезненнее, чем укусы медуз.

Пока мама продолжала церемонию покупки «убийственного» хронометра, я перешла к ларьку, торгующему среди всего прочего вениками и мышеловками. В контейнерах из алюминиевой фольги было представлено изобилие розовых и голубых именинных свечей. Три штуки за евро. Самыми дорогими оказались серебряные — они шли с подходящими серебряными подсвечниками для втыкания в торт. Я изучала разнообразие домашней утвари: швабры и ведра, горшки и кастрюли, деревянные ложки и ситечки. За всю взрослую жизнь у меня еще ни разу не было своего собственного дома. Появись у меня дом, что бы я купила в этой лавке? Вероятно, у меня завелись мыши и моль, с которыми нужно бороться, и крысы, и мухи. Я взяла аэрозольный баллончик — освежитель воздуха, выполненный в форме фигуристой женщины. На ней был фартук в горошек, который не скрывал толстого живота и мощного бюста. Длинные закрученные ресницы, губки бантиком. Инструкции по применению переведены на итальянский, греческий, немецкий, датский и еще на один не опознанный мною язык, но в каждом она была «огнеопасна».

Была там и английская инструкция. Перед употреблением встряхнуть. Направить в центр помещения и распылить. Масштабами живота и бюста флакон напоминал фигурки древних богинь плодородия, найденные в Греции и датируемые примерно 6000 годом до нашей эры, только те не носили фартуков в горошек. Страдали ли они от ипохондрии? Истерии? Отличались ли дерзостью? Прихрамывали? Преисполнялись добротой?

Я купила освежитель для воздуха за четыре евро, потому что это был своего рода артефакт, описанный на множестве языков, и также потому что, бесспорно, он воплощал представление о женщине (грудь-живот-передник-ресницы), а я была сбита с толку табличками в общественных servicios[5]. Не могла понять, почему один знак мужской, а другой — женский. Самый распространенный схематичный человечек не был ни мужчиной, ни женщиной. Нужен ли был мне аэрозоль, чтобы внести ясность? За какой чистотой я гналась?

Я покорила Хуана, Зевса-громовержца (по крайней мере, я так думала), но все знаки были перепутаны, потому что его работа в пункте первой помощи заключалась в обработке мест укуса мазью из тюбика. Студент выступал как мать, как сестра, возможно, отец; он стал моим возлюбленным. Скрываемся ли мы в знаках друг друга? Принадлежу ли я к тому же знаку, что и женщина-аэрозоль? Над рынком тяжело пролетел очередной самолет — его металлическое тело. Один летчик, с которым я познакомилась в «Кофе-хаусе», рассказывал, что самолет — это «машина», то есть «она». Его работой было поддерживать ее равновесие, делать ее продолжением своих рук, заставлять откликаться на легчайшие прикосновения. Она была чувствительной и нуждалась в деликатном обращении. Неделю спустя мы с ним переспали, и я узнала, что он тоже восприимчив к легчайшим касаниям.

Я гналась не за ясностью. Мне хотелось, чтобы все стало запутаннее.

Африканец и моя мама вроде бы хорошо поладили. Он снял часы с ее запястья, чтобы высвободить тонкий пушок, застрявший между звеньями в кольцах, и стал рассказывать историю Альмерии.

— «Альмерия» по-арабски означает «зеркало моря».

Роза притворялась, что слушает, но все ее внимание было приковано к усыпанным бриллиантами часам.

— Тикают! Я чувствую, как они тикают, потому что руки у меня не столь бесчувственны, как ноги.

Этот убийственный хронометр еще и тикал.

— Я с трудом хожу, — сообщила Роза африканскому торговцу.

С показным сочувствием он покачал головой, и Роза широким жестом помахала в воздухе купюрой в пятьдесят евро, а затем милостиво передала африканцу.

— Спасибо за уделенное нам время.

Когда он с нами попрощался, солнце уже согрело морскую воду в близстоящих ведрах с маслинами и гигантскими каперсами. От них пахло резким темным уксусом.

— Хочешь узнать время, София?

— О да, пожалуйста.

— Двенадцать сорок пять. Время приема исчезающих лекарств.

Мы вернулись к машине, и я попросила Розу выбраться из инвалидной коляски и постоять, пока я складываю коляску и засовываю в багажник.

— Это не вопрос воли, София. Сегодня я стоять не могу.

К тому времени, как я затолкала маму в машину, из-за ее стонов, жалоб, шипения и ругательств — все были направлены на меня и на мои недостатки, несовершенства и невыносимые привычки — мне действительно померещилось, что она — гангстер и пытается отнять у меня жизнь.

Сев на пассажирское сиденье, я хлопнула дверью и ждала, чтобы Роза увезла нас подальше от этого места, но она затихла, словно в шоке. Мы припарковались рядом с руинами дома, в котором, как полагали, никто не живет. Но сейчас стало видно, что, несмотря на дырявую крышу и покореженные рамы, он обитаем. На веранде мать с маленькой дочкой ели похлебку. Сломано было все: тачка, коляска, стулья, стол и однорукая кукла, валявшаяся у машины.

Дом сломанный, во всех смыслах.

Моя мама была главой своей собственной маленькой сломанной семьи.

Ее обязанностью было останавливать диких животных, крадущихся через дверь и нагоняющих ужас на ее ребенка. Этот печальный дом был призраком, который она в себе несла: призраком страха не удержать волка за порогом нашей двери в лондонском Хакни. У меня было право на бесплатное школьное питание, и Роза знала, что я этого стыдилась. Обычно до ухода на работу она делала мне суп в термосе. Я несла его в тяжелом ранце, и суп протекал на тетрадки. Тот суп в термосе был мучением, но он доказывал маме, что волк еще не забрался в дом. В моем путеводителе целая страница посвящена иберийским волкам (Canis lupus signatus), которые некогда хозяйничали в Альмерии. По всей видимости, во время диктатуры Франко проводилась специальная кампания по их истреблению. Конечно, некоторые из них выжили и не удосужились постучаться в дверь этого дома. Они вломились через окна.