Словацкие повести и рассказы - Альфонз Беднар

даже, что ему немного жаль меня. Всем своим видом он говорил: вот горемыка, сдурел, пошел к нам в кладовщики за дохлые несколько сотен! Пускай меня жалеет, если ему так хочется, только я скажу — напрасно жалеет, не по адресу и не ко времени свою жалость растрачивает. Говоря откровенно, что я там потерял? Кроме двоих детей — ничего, из-за чего стоило бы сокрушаться. Из-за чего лить слезы и печалиться? Может, мне будет не хватать моих приятелей, этих людишек, которые ложатся и встают с одной-единственной мыслью — пойти на компромисс со всем и со всеми, только бы не вызвать чьего-либо неудовольствия. Компромисс с женой и с любовницей, с сослуживцем и с начальником, с жизнью и даже с самой смертью, если б это было возможно!

— Я вас не понимаю. Впрочем, это ваше дело, — сказал начальник строительства.

— Благодарю вас.

— Когда приступите к работе?

— Пожалуй, в старом году не стану. Если не возражаете, то с января.

— Хорошо, — согласился он и подошел к дверям во вторую комнату.

— Терка, оформи товарища, — обратился он к женщине за письменным столом. — Он будет работать на складе после Нового года, оклад тысяча восемьсот крон.

Терка кивнула.

Начальник надевал пальто и говорил:

— Пойду загляну в мастерские. Если позвонят из управления по поводу отчетов, скажи, что я завтра сам привезу. До свидания, значит, после Нового года, — добавил он в мою сторону и вышел из кабинета.

Женщина смущенно улыбнулась, и ее улыбка вдохновила меня присмотреться к ней внимательнее. Это была женщина лет тридцати, стройная, нельзя сказать, чтобы дурнушка, скорее наоборот.

— Я тут личный референт, счетовод и всякое такое прочее, — сказала она после молчания. — Будьте добры, заполните вот это и напишите свою автобиографию, — она протянула два бланка и несколько листков чистой бумаги. — Присядьте вот хотя бы здесь, — показала она на стул возле стола заседаний. Потом перестала обращать на меня внимание, углубившись в работу.

Я заполнил бланки и приступил к автобиографии. Не люблю я писать свою автобиографию, всякий раз, когда ее от меня требуют, у меня возникает неприятное ощущение, словно я позабыл упомянуть в ней что-то такое, о чем прежде писал. А поскольку я никогда не делаю копии, то мои страхи не так уж и беспочвенны. Иной раз человек неумышленно опустит какие-то подробности только потому, что уже не придает им значения, зато приведет другие, которые, по его мнению, в автобиографии необходимы.

Проще всего было бы достать из кармана копию последнего варианта, дополнить его двумя-тремя фразами — и дело с концом. Но раз уж этой копии нет, то нет и полной уверенности, что ты в своей автобиографии ничего не напутаешь, и легко может статься, что какой-нибудь дотошный службист обвинит тебя в извращении фактов или в замалчивании важных сведений.

В конце концов я что-то состряпал. Перечитал, поставил подпись и отдал все бумаги секретарше. При этом мне стало не по себе, я знал, что моя автобиография ее весьма заинтересует. Мелькнула мысль: отныне и присно я перед ней словно голенький!

Секретарша небрежно глянула на бумаги и тут же сунула их в ящик стола. Я был благодарен ей за такую деликатность, но в существе дела от этого ничего не менялось.

— Хорошо, — сказала она. — Значит, вы на работу выходите второго января?

— Да.

— Ладно, — улыбнулась она. — На этом пока все. Трудовое соглашение подпишете после. — Она явно торопилась от меня избавиться.

Я вышел от нее в полной уверенности, что не успеет за мной закрыться дверь, как она плотоядно бросится на мою автобиографию и не выпустит ее из рук до тех пор, пока не обсосет до последней запятой.

Дня за два до сочельника я поехал в райцентр купить мяса, фруктов, водки и курева.

С покупками было покончено в два счета. До отхода поезда оставалось еще три часа, я отправился просто так побродить по улицам.

Я исходил город вдоль и поперек. Повсюду толчея и спешка, люди наступали друг другу на пятки, неслись как угорелые во всех направлениях. Близился пик предпраздничной беготни по магазинам. И хотя поводов для раздражения у покупателей было предостаточно, я не услышал ни одного грубого слова. Все предупредительно улыбались друг другу, всеми уже владело предпраздничное настроение.

Потолкавшись некоторое время в этом людском муравейнике, я возжаждал покоя. Кое-как выбрался из центра и переулками побрел в сторону станции.

По пути мне попалось маленькое кафе. Я заглянул внутрь, мне понравилось уютное и полупустое помещение, я решил скоротать здесь время, оставшееся до поезда.

Кроме меня, в кафе сидели еще четверо посетителей. Два старичка, наверняка пенсионеры, в углу у кафельной печки играли в шахматы. В противоположном конце сидел военный с молоденькой деревенской девушкой. У девушки были малиновые, пышущие здоровьем щеки. Она была очень смущена и не знала, что делать со своими руками, поминутно клала их то с колен на столик перед собой, то наоборот.

Я заказал водку, свое излюбленное спиртное, и тотчас ее выпил. Заказал вторую рюмку и с ней тоже недолго церемонился. А поскольку был канун рождества, время, предназначенное для сентиментальных воспоминаний, то и я, несколько отпустив вожжи, предался им. Особенно после того, как за следующую четверть часа выпил подряд третью и четвертую рюмку водки.

— Рудо, где у тебя отец? — кричали ребята и хохотали надо мной.

— С кочна свалился да и разбился! — отвечали им вместо меня злые старушонки и давились ехидным смехом.

С кочна свалился и разбился![6] Сперва я не понимал подлинного смысла этих слов, мне представлялся гигантской величины кочан капусты, и на самой его верхушке сидел какой-то увалень, который вдруг поскользнулся и грохнулся оземь вниз головой. Я не понимал смысла этих слов и в своем неведении, простодушный, как может быть простодушным только ребенок, еще и подыгрывал этим зубоскалам. Если меня спрашивали, где мой отец, я отвечал: «Разбился». Они опять приставали: «Уж не с кочна ли он свалился?» — «Да, с кочна», — подтверждал я, а они прямо умирали со смеху.

Никому не пожелаю такого детства.

— Ублюдок! — не раз и не два бросали мне в лицо люди.

— Глянь на него, какой черномазый, — эти слова стали доходить до моего сознания несколько лет спустя, Когда я немного подрос.

Во время войны остановилась в нашей деревне румынская часть. Черт его знает, почему они шли через нашу деревню, фронт был тогда от нас за тысячу километров. Они пришли полубосые, оборванные и голодные. Всего две недели и пробыли-то в нашей деревне, и за