Европа - Ромен Гари

— О, прошу прощения, я не…

Дантес поспешил к ней на выручку.

— А что наш дьявол? — спросил он. — Наш дражайший Мефистофель… Думаю, нас ловко провели. Гёте дал нам две обманчивые надежды… Правду о деле Фауста и о всех тех, кто так надрывается, чтобы найти покупателя и заключить сделку, потому что — увы! — нет никакого дьявола, который купил бы у нас нашу душу… Одни лишь мошенники, обманщики, плуты и мелкие спекулянты, которые много обещают и никогда не платят… В худшем случае — фашизм или сталинизм, с их посулами небывалого счастья в обмен на вашу душу… В лучшем — культура, искусство… Нет покупателей на эту жалкую маленькую безделицу… Зло давно уже поиздержалось. Томас Манн был последним европейцем, еще питавшим какие-то иллюзии на этот счет, когда в своем «Докторе Фаустусе» наделил своего музыканта гением через посредство злых сил… Ваша матушка превратила меня в произведение воображения, которое заслуживает самого большого уважения и восхищения. Поэтому-то я и пригласил вас. Здесь не простое любопытство… На свете существует масса иных способов развлекаться, не предаваясь чарующим вспышкам безумия… И все же это потрясающе — нет? — чтобы на протяжении более чем двадцати лет женщина выдумывала вас с такой неиссякаемой ненавистью, и все это во имя великой любви, которую она так и не познала, в отмщение за низость, которой никогда не было…

Впечатление убедительности возникало не только из-за звучания голоса этого спокойного, немного грустного человека, не из-за впечатления прямоты, создававшегося, вероятно, его осанкой, не из-за твердости взгляда, хорошо натренированного смотреть прямо в глаза, и не из-за элегантности костюма, изящество покроя которого, казалось, подчеркивало внутреннюю изысканность того, кто его носил, истинную весомость всему придавало окружение, что само по себе было довольно комично. Фотографии на стенах, с автографами де Голля и Кеннеди, картины Гварди, Лонги и Матисса, библиотека, где страдания Рембо, Верлена, погоня за неуловимым Малларме, трагедия Ницше, борьба классов Маркса, анархический идеал Кропоткина и Бакунина стояли бок о бок, облаченные в кожаные переплеты с золотым тиснением, словом, ничтожество в роскоши, вполне нормальная вещь для той Европы, где страдания были уделом поэзии, а войны давали литературе больше, чем литература могла войне противопоставить.

— Вы были влюблены в мою мать. Вы были ее любовником. Вы должны были жениться на ней и взять ее с собой за границу, но на следующий день после аварии, в которой были виноваты вы, а она осталась парализованной, вы бросили ее, бежали, гонимые ужасом, и…

— Она была у психиатра?

Эрика не ответила. Она вдруг услышала где-то вдали, очень далеко, звенящий смех, напоминавший детство и качели, игру в прятки и фривольные забавы, — эхо нездешнего мира, который, таким образом, иногда слал ей весточки, и она слушала этих посланников со смешанным чувством тревоги и страха.

— Я встречал вашу мать. Я часто видел ее, но не был с ней коротко знаком. Да, у нас был один… эпизод. Как-то вечером, мы были приглашены на прием в Версале, она предложила подвезти меня в Париж на ее машине. Что же касается моей ответственности… не знаю, скажу вам одно: за рулем была она…

Эрика не проявила никаких эмоций, так как с недавнего времени все это не имело уже большого значения. Надо сказать, она не без некоторого удивления поняла наконец очевидное, но удивление это было вызвано не внезапным постижением истинных мотивов, которые привели ее во дворец Фарнезе, а тем, что она впервые пошла на то, чтобы отдать себе в этом отчет. Как и всякое существо, которое, по иным странным проявлениям, начинает догадываться о темных и мрачных закоулках своей души, ока обычно избегала задавать себе лишние вопросы. Но она знала теперь, что отправилась в Рим не затем, чтобы уличить злодея. С раннего детства мать без конца рисовала ей, хоть и в черных красках, восхитительный портрет человека, воспитание которого, обаяние, ум, непреодолимая притягательность могли сравниться лишь с твердостью его же характера; и Эрика, сама не заметив, стала грезить о Дантесе в романтическом угаре, с тем большим упорством, что не видела другого способа освободиться от этих пут воображаемого, как только увидеть этого персонажа таким, каким он был в реальности, то есть, вне всякого сомнения, обычным, недалеким, лживым, тем, во что превратила его благопристойная жизнь, светские коктейли, реверансы, гостиные и ужины, на которых тем охотнее говорят, чем меньше могут сказать, чего, в свою очередь, ни в коем случае не следует обнаруживать, избегая в то же время молчания. Всегда можно рассчитывать на реальность, которая поможет протрезветь. Но она начала замечать, что выдумала его с большим талантом, и не хотела от него отказываться: реальный человек, которого она встретила наконец, не мог опрокинуть своего придуманного двойника. Вместо того чтобы при встрече потерять свою власть очарования, которую Эрика приписывала ему в своих мечтах, он, напротив, лишь упрочил ее. Так Ван Гог навсегда изменил предместья Арля: те, кто одурманен живописью несчастного Винсента, испытывают, глядя на оливковые деревья, эмоции, весьма отличные от тех, какие может вызывать у человека обыкновенное растение. Эрика, какой воспитала ее мать, принадлежала еще к другой Европе, той, в которой любовь была немыслима без воображения, где восторг и культ нежной страсти черпали силу в неиссякаемом источнике почитания незримо присутствующей Девы Марии; до самого падения Запада, покуда живет любовь, будет и творение мифа, и это относится и к цивилизации в целом. Когда, с двенадцати лет слушая женщину, обладавшую даром в высшей степени красноречиво живописать счастье, которым могла бы быть ее жизнь, вы всю свежесть своего вдохновения посвящаете тому, чтобы выдумать мужчину, вы создаете его уже навсегда, и тот, реальное существование которого послужило основой для подобного творения, никак не может повлиять на это совершенство, оттачиваемое с таким постоянством.

Дантеса, должно быть, смутил этот взгляд и улыбка, слившиеся в одном сиянии. Он осекся и стоял в нерешительности, несколько обескураженный: молодая женщина, сидевшая сейчас перед ним, напоминала ту, что вошла к нему в кабинет, лишь своей красотой. Она смотрела на него с нежностью, не имевшей ничего общего с тем, что она только что бросила ему в лицо дрожащим голосом, в котором каждое слово хотело ранить враждебностью, злобой и возмущением. Он заговорил вновь:

— Это была машина вашей матери, и она сама сидела за рулем, когда внезапно, неизвестно откуда, появился тот злосчастный грузовик… Я отделался легкими ушибами, а у вашей матери оказался сломанным позвоночник Я был ее любовником, недолго, всего несколько дней, и мы расстались, я не собирался жениться на ней, и я не вел машину; наконец, я не разрывал помолвки, постыдно бежав… Да, то была трагедия, но никак не мелодрама…

Она хотела было спросить: «Да, и отчего же?…» Но к чему? Ее ведь никогда не интересовала целесообразность.

— Признаться, ваши письма меня озадачили. Я никак не мог понять причину той необходимости, которая заставила вашу мать выдумывать эту историю, да еще так настойчиво, с такой ненавистью. Я уже начал опасаться, не повлияло ли на меня мое занятие, в котором, вы знаете, много условностей и гораздо меньше гуманности, приходится многое рассчитывать… не превратило ли оно меня в сухого нотариуса, которого интересуют лишь точные отчеты… Да, я стал искать причину… И я довольно долго размышлял, прежде чем понял, что причинность не имеет к этому никакого отношения… Честно вам скажу, я провел целое расследование насчет вашей матери. После аварии у нее были серьезные проблемы с психикой… Рецидивные приступы…