Альбигойцы. Начало истории и учение - Николай Осокин

«Побуждения плотские, соблазны глаза и личная гордость – вот тройные узы греховного человека, – говорит Иннокентий. – Они опутывают и духовных лиц. Под тяжестью плотских страстей духовник не краснеет, что держит у себя женщин, которые, к вящему позору клириков и священников, бывали уже наказываемы за разврат. Узы похотей глаза в том, что влекомые ими не стыдятся вести торговлю и предаваться ростовщичеству, причем все, от самых высоких лиц до малых, совершают тысячи обманов; они забывают, что священник, жадный к деньгам, служит не Богу, а идолу. А те, которые должны бы сдерживать других, как собаки немые, боятся лишиться своих приношений, десятин, богатств. Из гордости происходит то, что мы склонны более служить суете, чем смирению, выступая горделиво, разукрашенные нарядами, более приличными людям светским, чем духовным…»[56]

Содержание папской проповеди полностью применимо к положению лангедокского католического духовенства перед альбигойскими войнами.

Там в это время Католическая церковь находилась в страшном унижении. Там раздаются горькие жалобы, что опустевшие храмы разрушены или заросли мхом, что духовенству не платят десятин и что оно обречено на нищенство, что сильные феодалы спешили обложить церкви и монастыри налогами[57]. Епископы не заботились об интересах своей паствы, а, отправляясь в Крестовые походы, оставляли священников в жестоких тисках баронов. Бывали примеры еще хуже. Один епископ Нарбоннский, у которого, по словам Иннокентия, богом были деньги, подрядился на войну с разбойничьей шайкой[58]. В храмах народ часто вместо молитвы предавался танцам, сопровождая их эротическими песнями.

Авиньонский собор 1209 года должен был составить особый канон по этому поводу. Наконец около 1200 года при дворе маркиза Монферратского, друга Раймонда VI, графа Тулузского, в присутствии большого числа окрестных феодалов была представлена комедия под названием «Ересь попов», где в лжеучении обвинялось само духовенство. Полная самых резких намеков, она вызвала одобрительные рукоплескания зрителей[59]. Ее успех показывает полное отчуждение от церкви баронов и горожан Юга. Все обстоятельства и условия тогдашней жизни шли вразлад с непосредственными интересами католицизма и приводили к ситуации для них самой неблагоприятной.

Такую же картину представляет и один из средневековых историков этой войны. Из нее видно все унизительное положение духовенства среди пышных феодалов и богатых граждан, духовенства, бессильного ввиду пропаганды свободных мыслей, занимательной ясности альбигойской философии и живых примеров нравственной чистоты последователей Петра де Брюи, Генриха, Петра Вальдо. Та причина, которая казалась особенно важною для капеллана тулузского двора, человека довольно беспристрастного, должна быть указана и в настоящее время, притом по возможности со слов самого автора, современника великих событий в истории Лангедока. Краски его самые мрачные. Он говорит тоном отчаяния за церковь. В этом тоне вся земля провансальского языка предрасположена была к ереси.

«Она была недалека от проклятия, – говорит Вильгельм из Пюи-Лорана. – Грабители, разбойники, злодеи, убийцы, прелюбодеи, ростовщики покрывали ее. А духовные лица между тем были в великом презрении у мирян».

Из слов летописца видно, что их жадность, разврат и невежество вошли в пословицу. Их считали в обществе ничем не лучше жидов. Так, вместо того чтобы сказать: «Пусть буду я жидом», – обыкновенно говорили: «Лучше я стану попом, чем сделаю это».

Репутация духовного сословия в пределах языка провансальского сильно компрометировала католицизм. Показываясь в обществе, священники старались скрыть тонзуру на голове; с ними не хотела мешаться светская феодальная аристократия; они часто не решались показываться на улицу. Знатные рыцари стыдились посвящать церкви своих детей, для того предназначались дети бедных вассалов. Епископы потому должны были без разбора довольствоваться теми священниками, какие имелись в их распоряжении. В Лангедоке рыцарство по своему произволу следовало без всякой помехи той или другой еретической секте.

«Еретики были в таком большом почете, что имели свои собственные кладбища, где торжественно хоронили совращенных ими»[60].

Еретики пользовались большими гражданскими выгодами: они меньше платили налогов своим феодалам, в большинстве принадлежавшим к их вероисповеданию. В их общинах было больше спокойствия и общественной безопасности. Между собой семьи, села и целые города еретические жили мирно. Крепкой стеной стояли они друг за друга, хотя их мнения и различались друг с другом. И вскоре Рим увидал на юге Франции страшное общество с крепкой организацией, сильное чистотой жизни, дерзкой речью, смертельной ненавистью ко всему католическому.

То была новая вера, смесь гностицизма и манихейства с практической и гражданской философией. О новой церкви знали не одни провансальцы. Не было страны в Западной Европе, где бы не следовали догматам, таинствам и обрядам этого нового вероисповедания. Оно имело свое богословие, своих проповедников, свой нравственный и практический кодекс. Рядом с ним существовали другие ереси, меньшие числом своих последователей, близкие к рационализму, христианские по принципу, позднейшие кальвинисты по догмату, но так же страстно ненавидевшие папство.

То были ученики реформаторов столь же пылких, сколько сильных собственным убеждением в своем призвании, – это люди, опередившие идеи Гуса, Лютера, Кальвина. Рим не хотел различать тех и других; для него все еретики были одинаково опасны. Он знал только то, что на юге Франции страшный центр тех и других, что в Альбижуа скрывался узел всякой оппозиции и под влиянием страха Рим смешал лангедокских катаров с протестантскими вальденсами, назвав тех и других общим именем «Albigeois», альбигойцев. Это слово сделалось символом враждебного лагеря, с которым хотели покончить смертельной борьбой, так как обоюдное существование Рима и альбигойства, столь желательное во имя прав человечества, во имя свободы мысли, при условиях тогдашней истории и при личном характере человека, носившего тогда папскую тиару, было невозможно. Философское равнодушие к отдельной церковной фракции послужило бы сигналом распадения католицизма и извне и изнутри.

Новая церковь и ее пропаганда до того усилились, что папа Иннокентий III должен был в одном из своих эдиктов официально настаивать на необходимости внутренней реформы духовенства, дабы удержать дальнейшее распространение ереси и отнять у оппозиции один из предлогов к восстанию против католицизма[61]. В то же самое время, в начале XIII столетия, один из католических проповедников с ужасом говорит о ничтожном числе защитников церкви и об огромном числе нападающих на нее[62]. То же повторил немецкий инквизитор позднейшего времени.