Улица - Исроэл Рабон

Директор изменил голос:

— Вы меня поняли, вам нужно будет говорить именно так… Публика ненавидит полицию… Публика сочувствует бандитам… Зигомар — бог. Зигомар — предводитель бандитов — это сила, хо-хо, великая сила!.. Пока Зигомар поднимает свой револьвер, чтобы дать отпор полиции, вы должны говорить: пятьдесят разрывных пуль приготовил Зигомар. Сорок девять — для полицейских, для своих преследователей, а последняя пуля, чтобы пронзить алое сердце в своей геройской груди… Когда Зигомар стреляет, вы не должны говорить: «Зигомар стреляет», а только — «Зигомар устроил канонаду» или «Зигомар бомбардирует»! Когда у Зигомара остается еще двадцать пуль, вы должны объяснять публике: «До последнего выстрела осталось девятнадцать. Победа или смерть. Геройская жизнь или одинокая могила…» Вот как вы должны говорить, вы меня понимаете! Возьметесь? Я вижу, вы интеллигентный человек, у вас должно получиться…

— Надеюсь, что получится, — ответил я.

— Итак, с завтрашнего дня приступайте к вашей новой работе. Завтра ровно в шесть приходите в кинотеатр «Венус».

— Хорошо, адье!

Я вышел на улицу. Стачка ткачей все еще продолжалась. Рабочие, одетые по-праздничному, расхаживали по городу с таким выражением свободы на лице, как будто их только что выпустили из тюрьмы. Они смеялись над толстыми богатыми господами, встречая их на улице. Колючие, острые слова жарких и ядовитых уличных насмешек смело свистели в воздухе.

Рабочий с широко и злобно открытым ртом и ввалившимися, беспокойными, жгучими глазами алкоголика кричал, дерзко глядя в глаза какому-то очень толстому типу, который случайно попался на пути ему и еще двум рабочим:

— Гляньте, он ограбил наши животы! Три четверти его брюха принадлежат нам, братцы! Нашими трудами нажил он себе такое брюхо. Если бы не мы, он бы был худ, как веретено. И что бы он тогда делал, бездельник?..

И все трое принялись беззаботно хохотать, в их хохоте звенела колючая ненависть.

Ставший объектом насмешек толстый господин, услышав шутки в свой адрес, не знал, что ему делать. Только его маленькие, толстые, пухлые уши, похожие на пуговицы из мяса, вздрогнули — и он прибавил шагу. Мальчишки бежали по улице, держа газеты в вытянутых руках, и кричали:

— Директор Завадский дает еще пять процентов.

Мальчишки с вечерними газетами бежали так, как будто ими выстрелили из дверей редакции и они не могут остановиться и теперь должны мчаться по городским улицам.

— О… о… он поумнел, этот директор Завадский! — говорили в группе рабочих, которая стояла на углу. — Он уже дал пять процентов… Нет, только тридцать пять, и ни процентом меньше… Мы уже достаточно наголодались, так что теперь им придется нам прибавить!..

— Они могут прибавить и все сто процентов! Стоит им только захотеть, — отозвалась женщина с тощим, изможденным лицом и открытым ртом, которым она быстро, тяжело и хрипло дышала.

На всех улицах шумели. Повсюду расхаживали рабочие, повсюду только и слышно было, что «пять процентов», «директор Завадский», «стачка».

Я зашел в какой-то ресторанчик и поел. Потом опять вышел на улицу. Солнце сияло, но не грело. Теплоту солнечных лучей одолел бледный зимний мороз, который колыхался в городском воздухе. Я думал о Фогельнесте и его жене и никак не мог их понять. Я ничего не знал об их жизни, чем они занимаются и чем зарабатывают. Все мои раздумья и размышления о них не сделали их понятней.

Так я гулял до ночи. Потом ушел в цирк.

Цирк был слабо заполнен. Только верхние ярусы были полны рабочими. Часов в десять, за час до окончания представления, я снова вышел на улицу. Вместе со мной из цирка вышел атлет Язон, которого представляли как «чемпиона Латвии». Язон был любимцем публики. У него была изящная, благородная, умная улыбка, которую он, выходя на поклоны, посылал в зал с детской веселостью. Это был очень красивый мужчина, мускулистый и гибкий, как кошка. Его большие глаза светились открытым, приветливым жизнелюбием. Он стал избранником публики потому, что, победив противника и уложив его на лопатки, дружелюбно протягивал ему руку и потом, поддерживая его, обходил вместе с ним арену; он часто предлагал побежденному шоколад.

— Пройдитесь немного со мной по городу! — обратился он ко мне. Язон знал меня как циркового «рабочего сцены». Он дружески взял меня под руку и сразу же пошел со мной.

— Вы поляк? — спросил он, глядя на меня с улыбкой своими проницательными карими глазами.

— Нет! Я еврей!

— Коли так — шолом-алейхем![21]— и он пожал мне руку.

— Вы тоже еврей? — обратился я к нему.

— Еще какой! — улыбнулся он. — Настоящий еврей из Литвы!

— Кто бы мог подумать, что вы еврей! В вашей внешности нет ничего еврейского. Вы выглядите как настоящий гой[22], — сказал я ему.

— Даже так? — спросил Язон.

По тому, как он держал меня под руку, я ощущал почти стальную мощь его огромного тела.

— Вы правы, — сказал он. — Как может быть, чтобы еврей был силачом и к тому же зарабатывал на жизнь мускулатурой?.. Но не будем об этом. Поверьте, мое занятие мне отвратительно… Пойдемте в какой-нибудь кабак. Мне нравятся дешевые кабаки, в которых валяются мертвецки пьяные, в которых пьют не из стаканов, а прямо из бутылок…

При этих словах его глаза блеснули бесшабашностью уличного мальчишки.

— Мне нравятся дешевые кабаки не из-за того, что я беден… Если вы так подумали, то вы ошиблись…

Теперь он задумчиво смотрел вдаль, на шумную улицу, так, как будто был захвачен какой-то мыслью.

Мне показалось, что я его понимаю. Он молчал в течение пяти минут.

— Христианская публика принимает меня за настоящего христианина. Это смешно, — снова заговорил Язон. — Мой отец был очень набожным и благочестивым евреем… Он бы ни за что не поверил, что у него будет такой сын, как я, парень, который таскается по свету вместе с цирком…

Он горько скривил свои полные, красные губы.

Мы брели по тихой улице. На ней не горело ни одного фонаря. Было темно. Нигде не было видно ни души. В окнах поблескивали маленькие, красные, мутные огоньки. Когда мы прошли дальше по этому закоулку, в котором ночь залегла неподвижно и прочно, как спящая скотина, до наших ушей донеслось что-то вроде звуков расстроенной скрипки и шарманки. Язон чиркнул зажигалкой. При свете зажигалки мы увидели лавку, на дверях которой были прибиты жестяные вывески. Сверху, над двумя дверями, висела еще одна вывеска, на которой было написано «Бар „Карлос“. Владелец: Владислав Шубрак». Мы открыли дверь и вошли внутрь. В баре был полумрак. Там не было электрического освещения. Две керосиновые лампы под длинными абажурами распространяли скупой свет. Пожилой поляк с нездоровым, опухшим, желтым лицом и большими, остекленевшими, выпученными глазами стоял за наполовину сломанной, выкрашенной светлой краской стойкой; он почти не шевелился и выглядел как статуя, изображающая сонного, болезненного старика. Потолок опирался на деревянный столб, стоявший посреди комнаты. В него были вбиты крупные гвозди, чтобы вешать на них одежду. Прислонившись к столбу, стояли молодой человек со скрипкой и другой, постарше, с шарманкой. На скрипаче была серая залатанная куртка, из-под которой торчала светлая трикотажная рубашка в черную полоску; на ногах у него были толстые гольфы, местами рваные и грязные. По его виду можно было понять, что он «артист». Второй, механически, скучая и без всякого желания, крутил ручку шарманки. На шарманке стоял стакан пива, из которого шарманщик, прикрыв глаза и задремывая, поминутно отхлебывал. По его обветренному и обожженному солнцем лицу было понятно, что он — деревенский музыкант, бродяга. Оба музыканта, как будто обреченные играть вечно, привалились к столбу.