Victory Park - Алексей Никитин

Минувшей ночью он вообще не ложился: сперва ждал жену, курил, пытался читать киносценарий – роль небольшая, но других ему не предлагали. Потом с улицы, снизу, донесся смех Елены и звуки мужского голоса. Федор Александрович сперва решил, что ему послышалось, а когда выбежал на балкон, то успел разглядеть только «восьмерку», сворачивавшую за угол дома.

Какое-то время после этого он плакал на балконе, не решаясь вернуться. С Еленой ему теперь лучше было не встречаться до утра. Сколько уже было этих скандалов, бессмысленных и отвратительных. Да, она жила как хотела, а у него не хватало сил что-то изменить.

Дождавшись, когда жена уснет, Федор Александрович отправился на кухню и обнаружил на столе коробку «Вечернего Киева» с остатками конфет, а в холодильнике полупустую стеклянную баночку черной икры. Он поставил на огонь чайник и потом долго пил сладкий чай, намазывая икрой один за другим бутерброды, огромные и толстые, как подошвы солдатских сапог. Икра отливала благородным серебристо-черным цветом, слегка пахла рыбой, была не пересоленной, невероятно вкусной. Федор Александрович ел не спеша, смакуя, долго пережевывая, и не смог остановиться, пока не съел ее полностью. Потом он вытер хлебом дно баночки, не оставив ни единой икринки. Все это время он придумывал месть. Он хотел отомстить жене, отомстить решительно и безжалостно, но в то же время и тонко, так чтобы все произошло словно без него, без его участия. А если и с ним, то в роли малозаметного статиста. И в игре, и в жизни он привык быть на втором плане. Пусть его место в эпизоде, но он покажет, на что способен король эпизода!

Федор Александрович думал над этим целую ночь, иногда задремывая в кресле, засыпая на двадцать минут, на полчаса, просыпаясь всякий раз с мыслью, что никогда не придумать ему месть хоть немного такую же обжигающе-оскорбительную, какой в последние годы стала его жизнь с Еленой. И только в ванной, утром, рыдая над монологом Вертера из старого спектакля, забытого, наверное, уже всеми, кроме него одного, рыдая над теми самыми словами, где Вертер говорит, что он стоит перед лицом Божьим, точно иссякший колодец, точно рассохшаяся бадья, и молит о слезах, Федор Александрович неожиданно запнулся на полуслове – он вспомнил, что сегодня день рождения Ирки, и сказочный план мести жене вдруг расцвел перед его мысленным взором сочным и ярким ядовитым цветком. Если бы у воображаемых цветов был запах, то этот пах бы невинными вишневыми косточками – смертельным цианистым водородом, синильной кислотой.

Из ванной он вышел, остро сверкая очками, тщательно выбритым, сильным и решительным. В проеме кухонной двери немедленно возникла мать Елены, уже настроенная на бодрящий утренний скандал, но Федор Александрович, не говоря ни слова, не останавливаясь даже, легко поймал и поцеловал ее руку, и теща затрещала, зашипела, как раскаленная сковорода, на которую упал первый ломоть парной телятины. Если у него все получится, то удар он нанесет вечером. Настоящий, крупнокалиберный, оглушительный удар. Поэтому не нужно, нет никакого смысла тратиться сейчас на мелкие стычки, теряя в них силы, давая противнику возможность и время подготовиться. Ему предстоял разговор, от которого зависело многое в этот день.

Последние страницы старой записной книжки Федора Александровича были исписаны какими-то случайными словами, телефонами без имен и фамилий, исчерчены загадочными схемами, смысл и назначение которых не мог понять уже никто. И из-под этого культурного слоя, из-под нагромождения детских каракуль, гротескных профилей и силуэтов проглядывала предпоследняя внятная запись: Шума – г4-12-54. Рядом с ней, ясней и четче, последняя: Толик Шума – 24-49-51. Страницы, отведенные под Щ, Э, Ю, Я в старой книжке не сохранились.

В новой все было иначе. В новой книжке все было по правилам, последние буквы алфавита аккуратно существовали на своих пустующих листах, а запись Шумицкий Анатолий Яковлевич (Шума) 513-80-00 по-прежнему замыкала список знакомых Федора Александровича.

По-разному ведут себя друзья детства. Одни и в высоких чинах требуют, чтобы в старой компании давно облысевших и растолстевших однокашников все без церемоний называли их школьными кличками, радостно обнимаются даже с теми, кого совсем не помнят, и презрительно кривят губу, только если кто-то почтительно спрашивает о званиях и наградах. Так, словно не положили они всю жизнь ради этих звезд на погонах и разноцветных орденских колодок на парадных кителях.

А Шума, наоборот, постепенно забывал и те времена, когда он был Шумой, и тех, для кого он им был. До высоких званий он не дослужился – в системе ресторантреста не носят погоны, – но какую-то карьеру все же делал, а потому уверенно осознавал себя Анатолием Яковлевичем для всех без исключения. Ну и ладно.

Но вот, примерно год назад раздался звонок, и Анатолий Яковлевич сказал:

– Привет, Федя, это Шума, узнал?

Сотник не узнал школьного приятеля, но легко догадался, что тому от него что-то нужно, а других аргументов, кроме зыбких и неверных детских воспоминаний, у Анатолия Яковлевича не нашлось. Поэтому ненадолго он готов был снова стать Шумой.

К тому времени, почувствовав, что уже достаточно оброс связями, зарядился опытом и может существовать автономно, Шума стал администратором «Олимпиады-80». Он долго присматривал ресторан для себя и выбрал этот, на Дарницком бульваре. Несколько лет назад, готовясь к Олимпиаде, там сделали небывалый ремонт, отделав зал зеркалами и оснастив его немецкой свето-акустической системой. Но звонил Шума Сотнику, конечно, не по ресторанным делам – у него появилась новая подружка, выпускница киевского Иняза, девочка тонкая, образованная, из хорошей семьи. И если прежним его любовницам вполне хватало столика в «Олимпиаде», шмоток из «Березки», а летом номера в гостинице «Ялта», то у этой были еще и не очень понятные Шуме духовные запросы. Он купил девочке видеомагнитофон – ну не в киношку же ему с ней ходить?! Но оказалось, что можно и в киношку, если это, например, французская неделя в Доме Кино. Вот тут Шума и вспомнил об однокласснике. Он пообещал Сотнику столик в своем ресторане и отличное обслуживание в любое время. И хотя Федор Александрович тогда пробурчал что-то вроде «Меня и в ресторане родного Дома Кино неплохо накормят», но пригласительные для Шумы и его девочки достал, а потом и предложением администратора воспользовался. Потому что в Доме Кино всегда себя чувствуешь воспаленным прыщом на носу – все тебя видят, все знают, с кем ты встречался и когда. Вы еще кофе не допили, счет еще не оплачен, а тусовка уже знает в подробностях, и о чем договорились и, особенно, о чем не смогли. Хорошо если это к тебе приезжали польские друзья и ты хотел просто понтануться, но где-то ведь нужно и о делах спокойно поговорить.

Потом, в начале мая, был Всесоюзный кинофестиваль, на который он достал Шуме и его подружке Оле пригласительные. Правда, смотреть на фестивале оказалось нечего: советское кино само уже зевало от затянувшегося военно-полевого романа и, казалось, было готово прокатывать его без свидетелей. Сотник повел жену и дочь только на грузинскую комедию, ему хвалили «Голубые горы» Шенгелая. Но фильм оказался безрадостным и заунывным, как «Сулико» на концерте в День милиции.