Кошки ходят поперек - Эдуард Веркин

– Ты мне уже тысячу раз это говорил, достал уже. Мамайкина меня...

– Да ты, иван, Мамайкиной ничего не говори, работай на два фронта.

Я почесал щеку.

– Это как-то... Нехорошо...

– А третье предупреждение получить как, хорошо? – шепотом напомнил Шнобель. – Тоже хочешь в слесари-станочники записаться? Если Зучка проведает... Короче, тогда мы окажемся в полной настоящей трубе. И времени мало, надо брать копыта в руки...

– А зачет, кстати, сдавать все равно придется, – напомнил я. – Автол как был, так и остался. На боевом посту.

– Я работаю над этим, – заверил Шнобель. – Думаю...

– Думай быстрей.

– Как я могу думать быстрей, если твоя шарманка не может даже шоколаду наварить?!

– Свали в туман, – ответил я.

– Сам свали, – захихикал Шнобель. – Вообще попал ты, иван. Реально попал...

– Почему это?

– Ситуэйшн – не позавидуешь. Лару надо обольщать, от Мамайкиной уворачиваться. Но это еще куда ни шло. Самое поганое в другом...

– В чем?

Автомат неожиданно звякнул, что свидетельствовало о готовности.

– Ты забыл? – Шнобель подошел к автомату, ткнул в него пальцем и набрал в кружку горячего шоколада. – Тебе надо извиниться перед Гобзиком. И записать все это на видео.

– Крапива... – протянул я.

– Это, голубчик, не крапива, – назидательно сказал Шнобель, – это плющ ядовитый.

Я никогда не бывал в Берлине. Нет, я, конечно, иногда проезжал с отцом мимо, его аэропорт располагался как раз в той стороне, восемь километров за городом. Но, проезжая, я старался никогда в сторону Берлина даже не смотреть. Поскольку уже давно заметил – стоит только посмотреть даже немного, минутку пусть, как тут же начинаются всякие представления. Начинаешь воображать, будто это ты сам живешь в почерневших и покосившихся домишках с угольными печками. Теснишься в узеньких комнатах с ободранными обоями. А пол в туалете наклонен под углом в пятнадцать градусов, если пользоваться неосторожно, можно провалиться, такие случаи уже бывали.

Так что на Берлин я никогда не смотрел, смотрел в сторону леса.

И никогда я не думал, что мне придется в Берлине побывать. А вот пришлось. Во вторник, вернувшись из Лицея и отобедав норвежской ухой с укропом, я стал сбираться в путь.

Вообще я планировал извиниться перед Гобзиковым в самом Лицее, даже видеокамеру с этими целями таскал, но Гобзиков там не появился. Что было довольно странно. Прогуливать Лицей можно было лишь по весьма уважительным причинам. Землетрясения, переломы шейки бедра, падения свинцовых болидов, другие форс-мажоры. Особенно не рекомендовалось прогуливать занятия ребятам, обучавшимся на гранты и стипендии. И раньше Гобзиков не прогуливал никогда. А теперь вот его не было уже два дня, за его партой сидела Лара...

Вот так вот, не успели еще остыть сапоги невинно избиенного Гобзикова, как она уже прыгнула в них! Не успел еще выветриться дух несчастного Гобзикова из ДСП стола, а она уж тут как тут! Сидит, глядя в мою сторону вызывающим затылком! А справа затылок Мамайкиной! Вот даже если сравнить: затылок Мамайкиной тяжелой классической формы, на него приятно смотреть глазу и можно поставить чашку с мате, или кубик Рубика положить, или портативный телевизор. Качественный затылок. Внушающий уважение, солидный.

А у нее не так ведь все! Совсем по-другому! Пялился я на этот затылок почти всю пару, ничего не записывал, все думал и думал. Одной рукой, значит, мне жизнь спасает, другой ногой в еще теплые сапоги забирается, затылком вертя! Могуче. Какие, однако, высоты...

Но я ведь совсем не о ней хотел, а о Гобзикове.

Значит, так. Сначала я решил дождаться, когда Гобзиков все-таки явится в Лицей. Потом подумал, что когда Гобзиков явится – неизвестно, а мне вовсе не хочется, чтобы неприятная процедура покаяния висела над душой и отравляла существование. И без того проблем хватает.

И я решил съездить к нему домой сам. После третьей пары забежал к секретарю и разведал гобзиковские координаты.

Гобзиков жил в Берлине. Улица Красных Партизан, 8а. И вот, отобедав прозрачной норвежской ухой, я поспешил навестить улицу Красных Партизан, выкатил из гаража мопед, на всякий случай подкачал шины, подлил в бак бензина. Пожелал сам себе удачи и отправился в Берлин.

Берлин был затянут весной, дымом горящих листьев, гарью пластиковых бутылок. Асфальт кончился на самом въезде, и я пробирался довольно медленно, крупные лужи объезжая, а мелкие проскакивая на скорости, ругал себя за то, что не облачился в мотоциклетный костюм.

Улица Красных Партизан нашлась не сразу. Я пересек Берлин два раза, нашел улицы Гаражную, Строительную, Громобоя, улицу Летчиков-Испытателей. Красные Партизаны открылись лишь с третьего захода. А все потому, что берлинские шутники поменяли на табличке буквы и улица Красных Партизан превратилась в улицу Прасных Картизан.

А вообще это была никакая даже не улица, а так, проулок. Даже тупичок. Пустырного типа. И домов только два: 8а и 8б. Других строений не было, вместо них бельменела проплешина, декорированная редкими руинами. Будто бомбу сбросили.

Дом 8а оказался обычной деревянной двухэтажной халупой. Приблизительно этого я от Гобзикова и ожидал. Шок и мрак, кругом овраг. Возле дома в небольшом палисадничке два совсем мелких шпанюка строили пещеру в куче песка. Я остановился напротив.

– Привет, шпана, – сказал я им. – За тачкой последите?

– Зачем? – удивились ребята.

– Ну, чтобы ниппеля не свинтили... мало ли разных... злоумышленников. Последите?

Мелочь шпанливая кивнула.

Я снял шлем и вошел в подъезд. Ожидал встретить залежи дохлых кошек, но кошек не было, подъезд был неприятно чист. Номеров на дверях квартир не водилось, зато слева от электрощитка висел список жильцов.

Гобзиковы обитали в кв. № 6, второй этаж. Я вздохнул и двинул вверх по скрипучей деревянной лестнице. На площадке между первым и вторым этажом меня чуть не сбило незнакомым ощущением. Мне вдруг почудилось, что мир двадцать первого века за окнами исчез и вместо него материализовался мир века двадцатого, причем первой его половины. Годов этак тридцатых.

Как я их себе представлял.

С тишиной, глубокими реками, деревянными домами, деревянными тротуарами, деревянными водонапорными башнями. С пылью.

Я удивился себе и для того, чтобы убедиться, что я еще в пространстве миллениума, сунул руку в карман, достал мобильник. Мобильник работал, сеть наличествовала, двадцать первый век продолжал распространяться. На всякий случай я еще выглянул в окно, но ничего, кроме сараев и пустыря, не увидел. Заоконный пейзаж вполне мог принадлежать и двадцать первому, и двадцатому, а может даже, и веку девятнадцатому.