Цвета дня - Ромен Гари

— Вижу, месье меня понимает, — пробормотал он. — Вероятно, аналогичный жизненный опыт?.. Между нами, изгнанными аристократами… Месье извинит меня за то, что я обращаюсь к нему в третьем лице, но, как я уже сказал, я принадлежу к очень старой аристократии— хотя и разорившейся, — и я всегда сохранял некоторую ностальгию по стилю. Третье лицо — это почти все, что у меня осталось от прошлого величия, но что вы хотите, с фашизмом, Мюнхеном, германо-советским пактом, Виши, концентрационными лагерями, атомной бомбой и целью, оправдывающей все средства, мы почти все потеряли. Я все-таки сохранил привычку разговаривать с собой в третьем лице, что дает мне ощущение быть еще кем-то. Месье позволит мне.

Ла Марн беспокойно принялся рыться в бумажнике: у него были заготовлены многочисленные визитки, но ему хотелось сымпровизировать:

— Визиток больше не осталось. Я граф Бебдерн, — сказал он. — Очень старая аристократия, которая всегда была в авангарде прогресса. — (Три раза «ха-ха» про себя.)

— Мне не нужен дворецкий, — сказал Вилли. — Убирайтесь.

Бебдерн бросил на него наглый взгляд, затем дошел до кресла посреди гостиной, уселся, взгромоздил свои заляпанные грязью башмаки на софу и принялся разглядывать ногти. Вилли смотрел на этого субъекта со смутной надеждой. Вообще-то достаточно было, чтобы у него на лбу обозначилась парочка рожек, и все бы снова стало возможно. Однако не стоит быть чересчур требовательным.

— Убирайтесь, — повторил он уже не столь убедительно.

— Так я говорил о мадемуазель Гарантье… — начал Бебдерн. — В какой газете вы бы хотели, чтобы это появилось? У вас нет любимых газет? Ладно. Налейте мне шампанского… У вас очень мило. Можно, я буду спать на диване? Спасибо. Ах, «Вдова Клико». Это была любимая марка моего дворецкого. Самая дружная пара в мире, а? Ваше здоровье. Кстати: давайте-ка гигантски ее пошантажируем.

Глаза к небу, сигара в руке.

— Наконец-то роль! — воскликнул он с восхищением. — Наконец-то я включен в состав. Налейте мне еще шампанского.

— Чертова чайка, — проговорил с симпатией Вилли.

Гарантье устало поднял руки:

— Послушайте, Вилли, хватит. Это безумие. Есть все же какие-то границы… Мы же не в фильме Граучо Маркса!

— К этому мы еще придем, — пообещал Бебдерн успокаивающе. — Мы к этому придем, и месье ничего уже не почувствует. Надо только, чтобы он предоставил дело мне. — Он с наслаждением раскуривал сигару. — Уже с давних пор я испытываю глубокое отвращение к природе, — разглагольствовал он, развалившись в кресле. — Уже с давних пор, а если точнее, с тех пор, как она приняла мое обличье. Мой рост метр пятьдесят пять, с одной стороны — ничего, с другой стороны — я ни красив, ни даже просто хорошо сложен. При таких данных, разумеется, нужно иметь идеал. Но реальность всегда в конечном счете навязывает себя вам, и тогда есть только одно убежище — в искусственном. В этом смысле я никогда не сумел бы полностью высказать месье, как я благодарен ему за его усилия. Еще несколько таких борцов, как месье, и в итоге нам действительно удастся перетащить мир по ту сторону зеркала. Все, чего заслуживает реальный мир, так это получить тортом в физиономию. Я всегда самым внимательнейшим образом следил по газетам за усилиями месье. С моим отвращением к реальному. Впрочем, всякий раз, когда я читаю, что над Голливудом нависла угроза, что зарплату звезд сокращают, я чувствую, как почва уходит из-под моих ног. Все эти чудесные личные жизни… Без них мне бы пришлось жить самостоятельно… Брр! По-моему, так нам всем следовало бы платить особый налог, чтобы помочь вам распуститься полным цветом. Нечто вроде морального перевооружения.

Безгранично по-свински:

— У месье, похоже, было немало женщин, а? Я имею в виду настоящих. Он не довольствовался идеями или наличием идеала?

— Зовите меня Вилли, — добродушно сказал Вилли.

— Можно? Правда можно? Знаете, начиная с тридцать пятого я не пропустил ни одной баррикады, я всегда оказывался тут как тут. Так теперь мне можно?

— Ну да.

— О, Вилли! — сказал Бебдерн нежно. — О вы, великий Вилли, царствующий на земле! Позвольте мне завязать вам шнурок, он развязался.

Гарантье стоял, глубоко засунув руки в карманы пиджака, сжав губы в тонкой усмешке, с особо подчеркнутой изысканностью стремясь показать, что он отказывается мараться вместе с другими.

— Ну что ж! — сказал он. — Прибегать к бурлеску, быть может, и не очень мужественная позиция, но я допускаю, что жить трудно. Тем более что у вас это не получится.

— Да нет же, получится! — запротестовал Бебдерн. — У нас даже наверняка получится! Не так ли, Вилли?

— Что? — спросил Вилли, который слегка одурел и видел уже трех Бебдернов и двух Гарантье.

— Как что? — возмутился Бебдерн. — Да все! Я — сторонник прогресса, я верю в прогресс. У нас получится!

— У вас не получится! — сказал Гарантье.

Вилли ударил кулаком по столу.

— Черт побери, черт побери, — заорал он, — да что у нас получится?

— Все, абсолютно все! — торжественно заявил Бебдерн. — Я — сторонник прогресса, я верю в безграничный прогресс человечества! Да, кстати, к примеру, у раков спазм длится двадцать четыре часа, так вот, благодаря Лысенко, благодаря марксистской генетике, у нас это тоже получится! Credo![18]

— Полагаю, что, знай я достаточно крепкое ругательство, я бы выругался, — сказал Гарантье. — Я бы выругался, чтобы вы провалились в тартарары.

— Народный гнев, а? — возрадовался Бебдерн. — Vox populi?[19]

Гарантье повернулся к морю:

— Когда я вижу море, снаружи, я даже уже не знаю, взаправду ли это.

— Бросьтесь внутрь, вот и узнаете! — пробурчал Вилли, стараясь отобрать бутылку у Бебдерна.

— Нужно попытаться все смешать, что тут еще поделаешь, — сказал Бебдерн, с сигарой в зубах, с шампанским под рукой. — Речь идет о том, чтобы переодеть и тщательно загримировать все вещи, размалевать реальность так, чтобы потерять из виду человечное, то есть отсутствие оного. За неимением человечного — а я понимаю под этим, конечно же, человечное гуманистическое и гуманизирующее, по-нежному терпимое и невозможное в человеческих силах, — за неимением человечного нам нужно работать над чем-то таким запутанным, чтобы уже нельзя было отличить нос от задницы. Это то, что называют творением цивилизации.

Вилли чмокнул Бебдерна в лоб, а Бебдерн Вилли — в щеку. Они походили на двух нежно любящих друг друга обезьян.

— Агата? — спросил Вилли.

— Агого, — сказал Бебдерн.

— Хопси-хопси?

— Тротто о coy гей!

— У вас не получится! — повторил Гарантье. — У вас не получится разжать тиски идеализма на вашей голове, это говорю вам я.