Гардемарины. Закон парности - Нина Соротокина

— Ни в коем случае. Здесь езды-то не более пятидесяти верст.

— Это по прямой пятьдесят, а с объездами да с учетом военного времени все сто будет. А если нарвешься на пруссаков?

— Пистолеты заряжены, шпага у пояса. Господь в небе, охранит.

— Я тоже, батюшка, при пистолетах, — поддержал барина Гаврила.

Договорились, что при благоприятном стечении обстоятельств Никита через два-три вечера вернется на квартиру Белова в Ландсберг.

Дорога шла вначале вдоль тихой, извилистой Варты. Война не оставила здесь страшных своих следов, все выглядело мирно, почти благостно. Урожай на иных полях был уже убран, статные аккуратные снопики блестели золотом. Солнце неспешно поднималось над плоской, необозримой, как королевский бильярд, равниной.

На повороте возник стоящий на горке старый костел с мощными стенами и высокой оградой, оконные проемы храма были узки, как бойницы, толстые ворота окованы железом. Легко было представить, что это не храм, а замок, военная крепость. Среди этих приветливых рощ и дубрав бились насмерть литовцы и крестоносцы, поляки и немцы, теперь вот пруссаки и русские. Два народа, которые отличаются друг от друга одной буквой: прусский и русский. По нравам и обычаям совсем разные люди, но похожесть в написании сыграла свою лукавую роль. Мы похожи судьбой. Все бы нам воевать, все неймется… И в Пруссии и в России любимая музыка — барабаны…

Так думал, улыбаясь снисходительно и поеживаясь от свежего ветра, князь Оленев. Гаврила мирно похрапывал рядом.

Дорога еще раз свернула и скоро влилась в широкий тракт. Это была уже другая дорога, похожая на распоротый шов на теле земли. По тракту прошла русская армия: глубокие, наполненные водой колеи, стоптанные в грязь поля, какая-то брошенная дрянь на обочине, ветошь, куски рогожи, старой одежды, разбитые ящики, неубранный труп лошади со вздутым животом и обязательным вороньем. И как назло, в смрадном этом пейзаже мысли о Мелитрисе, которые он упорно гнал от себя все утро, не только вернулись, но и завладели им полностью. Как человек практический, он боялся верить в успех сегодняшнего вояжа, молился только, чтобы какой-нибудь особенно едкой пакости не подсунула ему судьба, но сидящий в душе романтик тоже не был безучастным и, время от времени высовывая свой лик, нашептывал в ухо, — а вдруг будет чудо, вдруг на пороге какого-то неведомого польского дома его встретит Мелитриса! А поскольку услужливое воображение тут же яркими мазками начинало разукрашивать придуманную встречу, Никита, боясь, как говорят крестьянки, сглаза, гнал от себя соблазнительную мечту. Уж лучше вспоминать, чем придумывать будущее.

Для начала вспомним ее лицо, вытянем из пеплом посыпанного мрака. Перед глазами возникли два окуляра, совершенно отдельный от глаз нежный рот, мертвые волосы парика. Мелитрисы не было, в памяти возник только размытый контур ее легкой фигуры.

Да, да, он отлично мог себе представить, как она идет навстречу. Где? В Царском Селе вдоль золоченой решетки и подстриженных, как пудели, лип. Никите не хотелось встречаться с Мелитрисой в этом официозном, царственно холодном месте, поэтому он попытался вспомнить тот тягостный день, когда впервые повез ее во дворец. Вот она снимает очки… случилось! Он увидел воочию все разом, и ее белозубую улыбку, и длинный, худенький локон у виска, прядку эту безжалостно крутил ветер. Обочь дороги стояли подсушенные осенью травы, настырная, веселая шавка кидалась под колеса, кувыркалась от возбуждения через голову, и ласточки «мужского рода» летали низко, предвещая надоевший дождь. Отреставрированная памятью картинка была яркая, клейкая и совершенно беззвучная. Скрип колес, топот копыт, лай собачонки и смех Мелитрисы не долетали из страны воспоминаний до сегодняшнего дня.

И тут черствое его настроение само собой смягчилось, разъяснилось, как проглянувший среди туч кусочек чистого неба. Он вспомнил давно покойную и нежно любимую мать. Она показывала худеньким пальцем в небо: «Если из этого синего кусочка можно тебе рубашку выкроить, значит, развиднеется». Никита, хлопая в ладоши, всегда кричал: «Можно, конечно, можно. А вон из того голубого кусочка выйдут рукава. Я же еще маленький». Теперь, князь, на твою рубашку надо, полнеба синевы, где же столько наготовиться. Видно, сегодня опять быть дождю… Надоела эта морозга!

А что он, собственно, разнылся? Вполне вероятно, что с Мелитрисы сняты все чудовищные обвинения. В Тайной канцелярии наверняка знают, что он, ее опекун, за границей. Так кому же еще сдать на руки юную, невинную фрейлину, как не ему? Какая странная фамилия — Быдожский… Неужели этого поляка тоже завербовала Тайная канцелярия?

Никита, наконец, заснул.

Никита долго искал нужный ему дом. Дело осложнялось тем, что у монастыря францисканцев, монументального подворья с костелом в стиле барокко, хоть и имелась лавка, но все называли ее фруктовой или турецкой, а отнюдь не табачной. Главными продуктами лавки были привезенные с юга фрукты, как-то: сушеный инжир, изюм, курага, орехи и пряности. В связи с войной товар был представлен менее разнообразно, скорей всего, лавка жила за счет старых запасов. Усмотрев на полке табак, Никита наудачу попросил приказчика позвать пана Быдожского. Приказчик не удивился, отлучился на минуту и опять приступил к торговле, то есть стал пристально смотреть в окно, ожидая покупателя.

Наконец явился высокий, лысый, чрезвычайно кислого вида господин, упорно отказывающийся говорить по-немецки. Это только считается, что русский и польский язык похожи. Они похожи ровно до тех пор, пока вам не нужно выяснить что-либо конкретное. Во всяком случае, при имени Мелитрисы лицо пана не выразило ни удивления, ни заинтересованности, он по-прежнему тихо ненавидел свою лавку, торговлю, саму жизнь и все ее проявления, продолжая твердить с завидным упорством «знать этого не можу». Наконец Никита отыскал в карманах письмо. Быдожский прочитал его самым внимательным образом.

— Ваше имя? — спросил он, вспомнив немецкий.

— Князь Оленев.

— Следуйте за мной.

Они вошли в комнату с низким потолком, которая служила конторой. На тянувшихся вдоль стен стеллажах лежали гроссбухи, счеты, а также стояли разнокалиберные весы с гирьками. На столе у зарешеченного окна неспешно шелестели от сквозняка нанизанные на длинную спицу деловые бумаги и расписки. Пан, не снимая бумаг с иглы, просмотрел их. Нужная обнаружилась в самом низу. Он легко потянул ее на себя, сорвав со спицы, и протянул Никите. На бумаге был написан адрес и даже начертан план.

— Поезжайте сюда, — он ткнул толстым пальцем в план, — крестом помечен костел Святой Малгожаты, вы его сразу увидите, длинный такой, из красного кирпича, с арками. Ехать вам надо на другую сторону Варты, там мост… каждый объяснит. Скажите, мне, мол, надо остров Тумский. Кружочком помечен сам дом. Он крашен розовой краской, небольшой, второй этаж мезонином. Над входом цифра — 1677, сей год выкован из меди и гвоздиками прибит. Легко найти, не заблудитесь. Стучать надо вот так… — Он три раза увесисто ударил кулаком, по столешнице, потом легонько стукнул пальцем два раза. — Поняли? Вопросы есть?