Женщина без прошлого - Светлана Успенская

Луиза Пална: «Она всегда мне была как дочь, несмотря на уксус в баклажанах, поперечное мытье половиц и вообще на ее скверный неуживчивый характер, которым она доводила меня до корвалола и вызова «неотложки»… Но я всегда буду ее помнить и любить, как дочь, жену моего сына, хотя он скоро женится на другой, на консерваторке, которая почти уже согласна, ведь я вчера советовалась по телефону с Людмилой Петровной и она сказала, что придет отпраздновать девять дней с момента кончины и там предъявит мне кандидатку».

Мила: «Поскольку мы дружили с первого — нет, со второго! — класса, я больше всех люблю мою обожаемую подругу, а ее супруга вскоре собираюсь поиметь в законные мужья, несмотря на всяких консерваторок, которых ему подсовывает мамаша. Поскольку его торговая контора «Супермыло» мне очень глянется, я собираюсь ее присоединить к своему ларьку по торговле стиральным порошком, отчего наша совместная финансовая мощь увеличится многократно. А подругу Лилю я всегда буду любить и ни разу до самой своей кончины больше не упрекну ее в том, что не дала в шестом классе списать мне контрошку по математике, в девятом классе отбила у меня Лешку из параллельного, по которому я вздыхала полгода, и не далее как месяц назад купила тот самый сиреневый кардиган, к которому я присматривалась почти неделю, но так и не успела приобрести из-за недостатка денежных средств».

И все смотрят на мою фотографию — ту самую ужасную фотографию, на которой я выгляжу кошмарно, потому что на даче, без косметики, против солнца и вообще не в настроении.

А потом гроб опускают в могилу… Наверное, они здорово сэкономили на кремации… И все плачут… Плачут… Плачут…

И кто-нибудь вздымает руки горе и говорит со сдержанной патетикой:

«Смотрите, само небо плачет вместе с нами! Природа горюет, провожая в мир иной свое безвременно ушедшее дитя…»

И всхлипывания становятся громче, чем чавканье грязи, тогда как урчание в животах перекрывает всхлипывания.

Впрочем, дождя вот уже неделю нет…

Заседание совета апостолов было назначено на четыре часа дня и проходило на кухне хрущевки, в которой проживал пророк Алексий Светозарный.

В пятнадцать тридцать уже все было накрыто для Тайной вечери: на столе стояла запотевшая бутылочка, благоухала буженинными запахами закуска, белел нарезанный крупными ломтями хлеб. Верная прислужница пророка сновала по маршруту холодильник — плита — стол, выставляя все новые и новые яства.

«Вот дьяволы, — ворчливо бормотала она себе под нос, — опять припрутся, напьются на дармовщинку, все углы изблюют, а мне убирай…»

Жена пророка, то есть пророчица, зло шмыгнула носом. С каждым днем ей все меньше нравилась новая служба ее супруга, который, перепробовав в своей жизни множество профессий — от администратора шоу-бизнеса до безжалостного стерилизатора котов, — теперь подвизался на многотрудном духовном поприще.

Кстати, дело пастырское оказалось куда более выгодным, чем стерилизация животных, — за полгода уже и холодильник купили, и новую шубу справили, и сыночка Васечку на выгодное место в военкомат пристроили, но все же… Все же не нравилась пророчице новая служба ее мужа!

Особенно не нравилось ей, что на людях теперь ей приходилось называть своего личного супруга не иначе как Посланцем Господа на Земле, земно кланяться, целовать ему руку (тьфу, пропасть!) и вообще выказывать полное почтение и абсолютный пиетет. Будто ты и не полноправная жена ему, прожившая с супругом двадцать лет в абсолютно законном браке, а одна из сотни кликуш, мечтающих облобызать стопы преподобного. Только душой и отдохнешь, когда с мужиком один на один останешься, тут-то его и приголубишь кулаком по солнцеподобному мордовороту — чтобы помнил, гад, кто его в люди, то есть в пророки, вывел, чтобы не смел против жены выступать, грозить ей карой небесной и концом света! На людях выступай как умеешь, но дома веди себя как приличный человек, а не какой-нибудь… святоша!

А ведь не погонишь апостолов поганой метлой вон — лица-то все духовные, одного тронешь — все как один взъярятся, проклянут на веки вечные. Ей-то, конечно, на их проклятия плюнуть и растереть — а ну как пожертвования верующих перестанут для домашней бухгалтерии отдавать?

А то еще девку какую-то к себе взяли — пророчицу Досифею. Приняли в компанию апостольшей, двенадцатой для ровного счету. Девка фигуристая, симпатявая, по всему видно, отъявленная! Глазами так и стрижет, как бы чего слямзить. Святости в ней, окромя срамоты, никакой не наблюдается. А еще брешут, будто она одним наложением рук исцеляет.

— Тогда скажи, чтобы она твою аденому исцелила, — ехидно предложила пророчица, узнав о пополнении компании, но пророк лишь скорбно вздохнул на упрек жены:

— Я тебе о небесном, а ты, матушка, о земном толкуешь. Аденома — это крест, врученный мне самим Господом, зачем мне от него исцеляться, если он как испытание послан мне свыше?

И кстати сообщил, будто новая пророчица уже излечила истеричного апостола Феодора, избавив его от затемнения в мозгу, так что даже и рентген будто бы это подтвердил, и медики изрядно удивлялись, не зная, какому чуду приписать.

— Просто по голове погладила — и вылечила, — восхитился Андрей Еремеич. — Федор даже перестал на полу дрыгаться и слюной в собратьев плевать. Поникшим духом воспрял!

Пророчица вздохнула: только еще лечащих девок в их компании не хватало! Начнется разврат, пьянство, игрища всякие неподобные…

Еще не успела Фекла выставить на стол последнее блюдо с тонко, на просвет нарезанной колбаской, как на кухне собственной персоной появился Светозарный. Схватив центральный кусок, средоточие розового колбасного солнца, пророк шустро препроводил его за щеку.

— Ну! — грозно воскликнула пророчица и пребольно стукнула мужа по руке, нимало не опасаясь его высокого духовного звания.

— Сильно жрать хочется, — сказал в свое оправдание супруг, активно двигая челюстями. — Пока утром в рубище ходил, оголодал и охолодал изрядно, теперь охота душевное равновесие в тело возвернуть.

— Равновесие… — проворчала пророчица. — Ты мне сначала сотню возверни, которую ты у меня давеча из кошелька стыбзил.

— Что делать, матушка, надо было лампочек прикупить для золотого нимба, а то сама видишь, старые перегорели… Стыдно-то таким макаром перед верующими скакать, боюсь неподобным обликом шаткость и сомнение в душах поселить. Народ пошел нынче дошлый, критически настроенный, былой веры в людях не осталось, один скептицизм и сугубое недоверие…

К двум часам дня все апостолы припожаловали плюс еще какой-то сброд — святые, священномученики, преподобные (а тоже на халяву поесть не дураки). Апостольша Досифея тоже заявилась собственной персоной. По виду скромняга такая — клейма ставить негде!

В кухню набилась страшная пропасть народу. Фекла выбежала, отмахиваясь руками от назойливого табачного дыма. Кто-то ущипнул ее за наливной бок — кажется, святой Серафим, личность весьма скабрезная и склонная к прелюбодейству. Нимало не смущаясь, пророчица огрела святого по жирному загривку и пригрозила: