Бросок на Прагу - Валерий Поволяев

Дорога круто поползла вверх, к кривоствольным молодым сосенкам, выросшим в расщелине, между камнями, — хорошо, подъем этот был недлинным, иначе бы «доджам», у которых на прицепах находились пушки, пришлось бы туго. «Виллис» взял крутизну легко, взлетел наверх, будто козел, у сосенок Горшков приказал водителю остановиться — надо было посмотреть, как будут брать подъем «доджи».

Судя по тому, как лихо повел себя первый «додж» — полез в гору так, словно на прицепе у него не было никакой пушки, только из-под колес полетела звонкая сыпучая крошка, да мотор, напрягшись, запел тонко, громко. Хорошая машина — «додж». А «виллис» разве плохая?

В группе должно было быть два «виллиса», но второго «виллиса», увы, не нашлось, Горшков подозревал, что его прибрал к рукам новый комендант Бад-Шандау — для городских нужд…

В конце концов, хрен с ним, с эти жиреющим подполковником, группе хватит и одного «виллиса», а если не хватит, то найдут где-нибудь брошенную немецкую легковушку, заправят ее русским бензином — будет бегать как наскипидаренная.

Второй «додж» также без усилий одолел крутизну. Порядок. Горшков скомандовал водителю:

— Трогай… Становись во главу колонны.

«Виллис» — машина юркая, проехать может не только по дороге, а даже по обычной звериной тропе, едва намеченной в зарослях, по промоинам в вязких отсырелостях, в которых застревают тяжелые машины, по топям — «виллису» все нипочем. Он, кажется, может даже прыгать через окопы и прорываться сквозь проволочные ограждения. Хорошая машина получилась у американцев.

Один из «доджей» все же забуксовал — то ли водитель был слишком неопытен, то ли орудие прицепленное оказалось слишком тяжелым, но машину поволокло в сторону, юзом, только из-под колес полетели комья грязи, да посыпалась звонкая каменная крошка, забусила пространство.

Хорошо, солдаты, сидевшие в кузове «доджа», сообразили, что надо действовать, проворно перевалились через борт кто куда — кто в одну сторону, кто в другую, подперли машину с двух боков, сдерживая юз.

Таких участков, как этот, будет еще немало, счет им потеряется, но учить шоферов, как водить машину, Горшков не будет, для этого самому надо водить «додж» на «пять», а он максимум что может — шоферить на «тройку».

Вновь поползла под плоский, тупо обрезанный капот «виллиса» дорога.

Неожиданно Горшков увидел кошку, грациозную, большеухую, с кокетливо изогнутой шеей. Кошка сидела на лишаистом — неплохая подстилка — камне и внимательно разглядывала подъезжавшую колонну. Глаза у нее были зеленые, как море в ясную погоду, и — вот ведь как — задумчивые. Раз кошка сидит на дороге — значит, где-то недалеко она живет, значит, рукой подать до деревни. Горшков глянул в одну сторону, в другую, отметил одну деталь — вновь никаких следов войны, ну просто ни одного следочка, на душе даже просветление какое-то возникло: не все может съесть огонь войны.

Он проводил кошку улыбающимся взглядом. Вспомнил Пердунка — славный был у разведчиков кот. Настоящий вояка.

Однажды Горшков с ребятами приволок языка — злобного, тощего, с длинным гусиным носом фельдфебеля. Очутившись у разведчиков, немец начал лаяться по-русски — правда, это получалось у него плохо, неумело, но не это было главное, лицо у фельдфебеля исказилось, вытянулось, и он начал агитировать, чтобы солдаты перешли на его сторону, к фашистам. Горшков не выдержал, проговорил хрипло:

— Вот гад! — сложил из пальцев фигу и сунул немцу под нос. — А этого ты не хочешь?

Фельдфебель этого не хотел, а Пердунок глянул остро на Горшкова и будто команду какую получил.

В следующее мгновение он совершил длинный прыжок и вцепился когтями немцу в задницу. У пленного его нос гусиный даже по́том покрылся, он заорал так, с такой силой, что на столе даже потухла керосиновая лампа, и сельская изба погрузилась в ночную темноту. Когда лампу зажгли вновь, то увидели, что кот, горделиво откинув голову назад, словно следователь, который хочет знать правду и только правду, сидел напротив пленного, скалил зубы и грозно шевелил усами. Немец перепугался окончательно и заорал еще сильнее. Еле-еле его отняли у разъяренного кота.

Горшков помотал у носа пленного немца указательным пальцем.

— Вот что бывает с фрицами, которые начинают заниматься не тем, чем надо. Понятно, пальцем сделанный? Лучше фюрера своего завербуй в наши ряды… Целее будешь! Понятно тебе?

Немец зажал рукою оцарапанную задницу и разорванные штаны, затряс головой согласно: до него все дошло, все-е… Он все понял.

— Я! Я-а, я-а-а, — залопотал он, разом забыв русский язык. Проучил его пятнистый кот Пердунок — любимый зверь разведчиков.

Кот и в боях побывал со своими хозяевами, и в окружении, а уж сколько раз он попадал под артобстрелы, под бомбежки, под трассирующие пули фрицев — не сосчитать. Коту везло — за все время ни одной царапины, только боевое настроение и хвост, вскидывающийся пушистой трубой при виде фашистов — хоть медаль «За боевые заслуги» выдавай.

Но год назад он все-таки получил ранение — осколком Пердунку отсекло хвост. Едва ли не под репку. Боевую рану, как и положено, промыли, окровяненные волосья отстригли, коту, чтобы не страдал от боли, в рот влили водки, обрубок тщательно перевязали.

Больше всего Пердунок среагировал на горькую жгучую жидкость, влитую ему в рот, — глаза у него потускнели, из зеленых превратились в голубые, сделались плоскими, лапы подогнулись… В себя он пришел очень скоро, фашистов стал ненавидеть еще больше, чем раньше, — шипел, выгибал спину опасною дугой, если видел человека в немецкой форме. А выгнутая спина — это готовность к быстрому, как полет пули, прыжку, штука очень неприятная для того, на кого Пердунок нацелился…

Пропал Пердунок полгода назад. Разведчики ушли в поиск — предстояло наступление, и нужно было срочно взять какого-нибудь разговорчивого языка, поэтому группа ушла на ту сторону фронта целиком, даже сторожа Горшков не оставил на этот раз, за сторожа посадили Пердунка.

Вернулись благополучно — на удивление благополучно, хотя пальбы было много, приволокли штабного гауптмана, стали искать кота, а его нет — исчез Пердунок.

— Пердунок! Пердунок! — Но сколько ни кричали они, зовя кота, он так и не объявился. То ли красоткой какой-нибудь увлекся, то под шальную пулю попал, то ли, почувствовав старость, забился в какой-нибудь подвал, обхватил лапами голову и приготовился к смерти, может быть, замерз — зима тогда выдалась непростая, с вьюгами и морозами, как под Москвой в сорок первом году, когда звонкие трескотуны разваливали деревья, лишали веток — те с пистолетным щелканьем отваливались от стволов, а злые ветры до мяса выскребали землю, образовывали голые проплешины… Эх, Пердунок!

Желваки на щеках капитана напряглись — Пердунка в разведгруппе не хватало, он был неким громоотводом, который концентрировал, вбирал в себя ненужное электричество, возникающее в народе, люди при виде большеглазого кота, словно бы скроенного из трех овчинок, делались добрее, жесткие обветренные лица расплывались в улыбках, становились мягкими и немного растерянными, кто-нибудь обязательно начинал бормотать и нести чушь вроде «Кот на войне — это к миру», всякое напряжение спадало…