Пират Ее Величества - Николай Курочкин-Креве

— Хорошо ли я кончу, плохо ли — в любом случае на море, и пока не помру, наделаю неприятностей настоящему испанскому королю…

— Если не научишься придерживать свой язык, неприятности будут тебе и твоему отцу, а не Филиппу. Понял? Забыл, время какое? В общем, ты этого не говорил, мы этого не слышали. А сейчас до дому бегом марш, пока я не расстегнул ремень — а ремня ты, честное слово, заслуживаешь!

И докеры ушли, разговаривая о занятном волчонке, который еще натворит бед и себе, и отцу, а если доживет до седин, то и еще много кому…

Ведь Филипп Второй, король испанский, стал мужем королевы Марии. Католичество в Англии было восстановлено, и заживо сожжены триста пасторов и немало еретиков иного звания.

А Фрэнсиса прямо-таки распирало от энергии. Эдмунд хотя и избежал преследований, но жил в постоянной тревоге за семью. Однако своих еретических ныне воззрений, как религиозных, так и политических, не оставлял.

Поэтому он с опаской относился к каждому новому лицу.

Но вот однажды ввечеру к ним постучался незнакомец…

1

Незнакомец был мужчина низкорослый, но плечистый и мускулистый. Его волосы и неровно подстриженная борода были ярко-рыжими. У мужчины был странный взгляд — как если бы он вовсе не видел тех, кто рядом с ним, и смотрел куда-то вдаль, за горизонт. Такой взгляд бывает у моряков. Эдмунд велел детям уйти в другую комнатушку или на кухню, к маме.

— Этот малец пусть останется! — сказал незнакомец.

Фрэнсис насупился. Все ясно. Жизнь в бедности заставляла всех искать приработка для сыновей. Значит, его час пришел. «Интересно, куда отец решил меня пристроить? Если в пастухи или какие-нибудь там овчары — уйду в море!» — решил Фрэнсис, исподлобья глядя на незнакомца, уже заранее недружелюбно. Но тот будто и не замечал.

— Я — капитан Дэйвид Таггарт. Мне рассказывали про вашего старшего на берегу. Мне нужен матрос — но такой, чтобы помогал во всем, а потом вообще со мной в очередь вахту стоял, когда пообвыкнется. Ребята говорят, что ваш парень годится.

— В море-то он сызмала рвется, но ему только двенадцать лет…

— А ну, подойдите сюда, юноша! — с усмешкой сказал моряк Фрэнсису. Тот подошел. Таггарт помял бицепсы Фрэнсиса, повернул его перед собой туда-сюда. («Тоже мне — моряк. Не спросит что я могу, а вертит, как теленка на ярмарке покупает!» — подумал Фрэнсис.) Таггарт отпустил его и сделал шаг назад.

— Выглядит он сильным для своих лет. Что ж, не худший щенок. Любишь море, парень?

«Вот, наконец-то, вопрос по существу», — подумал Фрэнсис и честно признался:

— Больше всего на свете!

— Это хорошо. Но учти: там не так, как при отце дома, — сказал капитан Таггарт. — Моя коробка ходит до портов на континенте, а в Проливе бывает и высокая волна, и бури, и шквалы. Не забоишься?

— Нет, господин капитан!

— Ну, увидим. Если и струсишь, потом пройдет, беда поправимая. Каждый из нас так начинал… Хочешь плавать со мной?

— Очень хочу!

— Вот это мне нравится! Люблю, когда люди что-то делают с большой охотой! Мистер Эдмунд, я беру вашего сына. Идем до Франции, может быть — и до Голландии. Груз уже на корабле. Можешь подойти завтра с утра?

— С утра? Завтра с утра?

И тут Фрэнсис понял, что это же вправду, меньше чем через сутки он отплывет с этим дядькой за море! Он увидит море и будет видеть его день за днем… И он, расплываясь в радостной улыбке, предложил гостю:

— Останьтесь на ланч. Пиво есть.

Капитан Таггарт похлопал мальчишку по плечу и сказал:

— Да нет, спасибо. Я рано ем. Да и привык к более крепким напиткам. Мою лайбу зовут «Нэнси», стоит у набережной. Ну, до завтра. И помни, малек, из какой семьи происходишь! Такой семьи, где протестантизм при любой королеве — превыше всего, верно?

2

Капитан Таггарт, как Эдмунд понял из разговора, никогда не встречал его лично, но наслышан был от почитателей пастора: ведь добрая половина девонширцев — моряки, и Таггарт с ними, уж конечно, не раз встречался. Для успокоения он добавил, обращаясь к отцу Фрэнсиса:

— Я покуда не стану регистрировать вашего Фрэнсиса. А вот ежели доплывем, куда собрались, при повороте к дому включу его в судовую роль. Ну, до свиданья. Жду тебя ранним утром, Фрэнсис!

Так в семье стало одним ртом меньше, а одним добытчиком больше. И буйная энергия Фрэнсиса, которая то и дело выплескивалась в небезопасные дела (вроде повешения «испанского короля»), нашла выход. Более того, она даже стала полезна людям! А Эдмунд Дрейк своей отцовской покладистостью — он же вполне мог бы упереться: «Первенец должен оставаться при доме», или: «Что? В море? Мал еще!» — сослужил отчизне такую службу, какой и вообразить-то не мог.

Товарищи его сына по играм первыми в Англии прокричали слова, которые в последующую треть столетия звучали не раз, повергая в уныние врагов Англии и вселяя трепет в их сердца, но веселили англичан и их союзников:

— Дрейк выходит в море!

3

Это было в 1557 году. Федьке-зуйку было два (почти) года. Русский царь Иван еще не начал видеть заговоры на каждом шагу и тайных врагов в каждом новом человеке и в половине старых, кои еще вчера казались ему верными царевыми слугами. Царь еще не стал Грозным. Он был молод, хотя царствовал уж десятый год, имел хороших советников, могущих хоть книжку на века написать, как один из них, некоторый протопоп, именем Сильвестр (книжка та «Домострой» именуется), хоть победы одерживать, как воевода Адашев…

А в Англии еще царствовала Кровавая Мэри — злобная, тихоголосая брюнетка, всегда так густо набеленная, что природная желтизна кожи, усугубленная разлитием желчи, никому не видна. Ее темные глаза никогда не смотрели прямо на говорившего с нею, ускользали, скрывались за веками. Впалые виски, худые щеки, малоподвижные миниатюрные ручки…

Лицо фанатичной, склонной к умерщвлению плоти, жестокой ханжи. Лицо женщины, которая сама несчастлива, и никому, кто возле нее и не возле, но в ее власти, быть счастливым не позволит. Такова она на портрете кисти Антония Моро в мадридском музее Прадо, такова она была и в жизни.

Во все годы царствования ее сжигала тайная горячая, до бешенства доходившая, тоска по мужу — союзнику и единомышленнику, но оставившему ее, как женщину, очень быстро. Она всю жизнь играла роль холодной, расчетливой государыни, которая выше земных страстей, которую даже судьбы подданных мало волнуют сравнительно с делами религии. Но муж, похоже, был, вовсе не стремясь таковым прослыть, на деле таким именно. Другие мужчины? Такие жалкие пигмеи, в сравнении с тем, кто был ее мужем! Перед кем трепетал весь мир, от папы римского (да-да, она знала: Его Святейшество боится Филиппа) и до жалких индейцев на краю Нового Света! Она не хотела никого другого.