Конь в пальто - Сергей Донской

Давыдов пытался докопаться до признаков родительской любви в глубине своей души, но не получалось. Пусто было внутри, темно и холодно.

– И все равно я сделал для тебя все, что мог! – упрямо прошептал Давыдов, словно сын мог его услышать. – Ради тебя пошел на преступление. Потому что ты мой сын.

Фотографический Миша, разумеется, ничего не ответил. Настоящий, предоставив отцовскому заводу катиться в преисподнюю нерентабельности, выразил свое отношение к происходящему натужным храпом за стеной.

Давыдов медленно встал, погасил свет и побрел в спальню. «Ничего не поделаешь, – думал он. – Нужно как-то жить-поживать, а умирать рановато».

Смерть с ним согласилась. Почему бы не подождать немного, если никому от нее не скрыться? Но бродила она совсем рядом – прямо за черными окнами. В любой момент мог потребоваться ее выход на сцену.

На поминки по тихо похороненной супруге Борис Петрович не попал, ибо на выходе с кладбища был цепко придержан за локотки и препровожден куда следует, где допрашивался со всевозрастающим пристрастием.

Домашнего тайника он до сих пор не нашел и ужасно расстраивался по этому поводу, пока не настало время убедиться в том, что не в деньгах счастье. Припертый к стене уликами, фактами и заваленный с ног до головы отягчающими обстоятельствами, Борис Петрович попытался переложить весь этот непосильный груз на случайного знакомого. Но следователь Зимин ни про какого бесфамильного Женю в черном плаще слушать не хотел, саркастически ухмылялся и просил подозреваемого сосредоточиться на своих собственных действиях. Например, сколько денег он взял у убиенной супруги и куда их подевал? Чем активнее Славин отрицал свою вину, прикрываясь мифическим сообщником, тем грубее и нетерпеливее становился следователь.

Обыск на славинской квартире оказался безрезультативным. Как и следственный эксперимент, для которого Бориса Петровича вывезли на место преступления и попросили пошарить по углам и закоулкам еще раз. Результатов от всей этой суеты – ноль.

Попав в настоящую тюремную камеру, он обнаружил, что там ему гораздо хуже, чем на своем диване. Удобств минимум, атмосфера накаленная и вонючая, соседи беспокойные и опасные.

Одним словом, стало интеллигентному Борису Петровичу плохо, настолько плохо, что вскоре он зачем-то оформил дарственную на свою квартиру в центре города, причем на имя совершенно незнакомого ему гражданина. Фамилию подсказал Зимин, и на протяжении двух дней переоформления жилплощади, когда перед Борисом Петровичем выкладывались различные бумаги, требующие его подписи, следователь выглядел подобревшим и человечным. Из его речей можно было сделать вывод, что арестанта за щедрость вот-вот отпустят на свободу.

– Ну вот, – весело сообщил наконец Зимин, энергично оглаживая ляжки. – Сегодня мы с вами расстаемся, Борис Петрович.

– Да? – искренне обрадовался тот. – Вы – честный человек!

Ответная улыбка следователя оказалась какой угодно, только не польщенной. С этой непонятной блуждающей ухмылкой он сообщил, что дело Славина передается в прокуратуру, поскольку следствием собраны все изобличающие его материалы. Это означало, что гражданин Славин переходит в распоряжение другого ведомства и другого следователя.

– Как? – тупо спросил Борис Петрович. – А потом?

– А потом – суд.

– Но вы обещали… Слово офицера… И квартира…

– Какая квартира? – отреагировал Зимин так быстро, что нахмурился даже раньше, чем успел согнать улыбку с лица. От участливого тона и следа не осталось.

– Я буду жаловаться, – предупредил Борис Петрович, после чего поджал губы так сильно, будто их зашили изнутри.

Зимин не просто встал – вспорхнул со своего места, стремительно обогнул стол и оказался с арестованным рядом, приблизив к нему лицо настолько, что оно совершенно расплылось перед дальнозоркими глазами.

– Запомни, ублюдок, – прошипел он, – заруби на своем семитском носу, что квартиру ты переоформил, находясь в здравом уме и полной памяти, за неделю до того, как было выписано постановление на твой арест. Никто не докажет, что бумаги подписывались задним числом. А если ты вздумаешь умничать, так я тебя дара речи лишу! Язык вырву! С тобой в тюрьме сделают все, что я захочу, понял? Лучше не рыпайся, если хочешь жить!

Имея уже кое-какой арестантский опыт, Борис Петрович сразу поверил в реальность угрозы и тоскливо завыл, уронив голову на колени.

После много плакал он и в прокуратуре, и на суде, и под нарами, где ему было отведено место на первых порах. Потом и этого последнего убежища лишился, поскольку в обвинительном приговоре фигурировали развратные действия. К несчастью Бориса Петровича, язык он имел неосторожный, на парашу ходил неправильно, место под шестидесятиваттным тюремным солнцем отвоевать не мог. Подловили его, кажется, на эстетском заблуждении, что шахматы – древняя, мудрая, но никак не азартная игра.

Был Борис Петрович Славин, а стал Манька. Даже бородку носить не разрешили, хотя окаймленные ею мягкие губы больше напоминали те, о которых мечтают в неволе. А поскольку оказался Борюсик в самой низшей касте неприкасаемых, то расстанемся с ним и мы, от греха подальше, не прощаясь.

Разве что подразнить его напоследок? Напомнить про «самодовольную птицу», приговоренную им к мучительной смерти с клювом-прищепкой на носу?

Борю-ю-си-ик! Ку-ка-ре-ку-ууу!!!

Ну вот, в большом темном городе внезапно проснулась маленькая девочка и принялась тормошить мать, приговаривая:

– Мама… Мама, ты не спи. Спать не надо.

Лена повернулась на кровати, обняла дочурку:

– Что с тобой, Анечка? Плохой сон увидела?

– Я и не спала совсем. Я лежала и думала.

– О чем же?

– О папе. Папа придет?

– Плидет, плидет, – передразнила Лена забавное произношение дочери.

– Не надо «плидет»! Надо «пл-л-лидет», – старательно произнесла та, но каверзная буква «р» так и не получилась. Анечка поразмышляла немножко о вредности этой буквы, вздохнула совсем не по-детски и неожиданно сообщила:

– Папе страшно!

– Что ты выдумываешь? Почему это ему страшно?

– Потому что он боится. Его напугала чужая толстая тетенька. Сама белая, а лицо черное.

– Какая еще тетенька? – недовольно спросила Лена и села на кровати.

В темноте глаза дочери показались ей неправдоподобно большими и таинственными. Анечка тоже поднялась с подушки, замерла, как мышонок, которому почудилось в ночи слабое дуновение от бесшумных совиных крыльев.

– Злая, – прошептала девочка. – Папа ее боится, он плачет!

Лена вздрогнула и сердито сказала:

– Глупости! Никогда он не плакал!