Бог неудачников - Елена Викторовна Яковлева

было бы лучше, если б ты с ним об этом поговорил, – продолжала настаивать мать.

– Нет, но как ты себе это представляешь? – начал злиться я. – Как я буду читать ему мораль? По какому праву? И где? В его собственном доме?

– Нет, только не здесь, – хоть в этом согласилась со мной мать, –будет лучше, если ты с ним в Москве встретишься… На работу к нему зайди. И тактично с ним поговори, не задевая самолюбия. По душам, одним словом…

У меня, простреленного навылет, больше не было сил спорить, а потому я неопределенно изрек:

–Ладно, посмотрим…

Ну, не доказывать же ей, что кабинет вице-президента крупного банка – не место для выяснения семейных отношений!

Дома нас с обедом ждала Алка, которая по-прежнему выглядела непривычно притихшей, но теперь мне было понятно почему. Выбравшись из-за стола, я еще немного посидел в гостиной для приличия и засобирался в Москву.

–Остался бы ночевать, Петя, – попросила мать.

– Не могу, – я сделал вид, что расстроен, – меня собака ждет.

– Какая еще собака? – подозрительно уставилась на меня Алка.

– Обыкновенная собака, – терпеливо пояснил я, – серая такая, которую нужно кормить и выгуливать.

– О, господи, только собаки и не хватало! – выдавила из себя Алка и покачала головой. Хорошо хоть пальцем у виска не покрутила, и на том спасибо.

Я поцеловал мать в щеку, а Алку куда-то возле уха и потащился на станцию, и пока я шел, холодный ветер свистел сквозь пулевые пробоины во мне. В электричке я забился в самый дальний угол и до самого вокзала травил себя воспоминаниями о Насте.

О той Насте, что росла себе на соседней даче в те времена, когда я уже жил один в Замоскворечье, ходила к моей матери заниматься французским, а однажды закончила университет (одновременно развелась с первым мужем) и заглянула на огонек к своей бывшей учительнице. Причем звезды сошлись так, что именно в один из тех редких дней, когда там был я.

Боже, какая же она была красивая! Но почему была? Она, наверняка, все такая же, а, может, и еще красивее. Ей ведь сейчас двадцать семь – возраст расцвета для женщины. А тогда было чуть больше двадцати. Настроение после развода – море по колено, а потому я почти уверен, закрутила она со мной назло бывшему муженьку, объевшемуся груш. Но я и на это был согласен, больше того, почитал за счастье, потому что никто за всю жизнь не подарил мне столько радости, как Настя, причем абсолютно мимоходом, за какую-то пару летних месяцев! А потом она вышла замуж во второй раз и уехала в Ирландию, но у меня не осталось на нее ни зла, ни обиды, только щемящая боль. Так бывает, когда навсегда расстаешься с чем-то бесконечно для тебя дорогим. А еще временами мне кажется, что на самом деле я испытываю к ней почти отцовские чувства…

Впрочем, хоть Настя в моих воспоминаниях и была маленьким заводиком по производству беспричинной радости, за полчаса пути она умудрилась измочалить меня до такой степени, что на московский перрон я ступил совершенно обессиленным и выжатым, как лимон. Можно себе представить, что было бы со мной, если б я увидел ее воочию! Я бы, наверное, умер на месте от несбыточного счастья, и меня похоронили бы рядом с отцом. А так я, по крайней мере, остался в живых. Хотя еще неизвестно, что на самом деле лучше.

Я задумался, хотелось бы мне, чтобы Настя приходила на мою могилу, и решил, что, скорее да, чем нет. А вот насчет остальных я бы не поручился. Нет-нет, мне совсем ни к чему эти ритуальные топтания в ногах, они будут только отвлекать меня от главного. Я даже придумал, что скажу тем, кто соберется у моего смертного одра, при условии, что такие найдутся. Я скажу им: не плачьте обо мне, ведь меня, в сущности, нет уже давно, а, может, никогда и не было.

Глава X

…Однажды Настя сказала:

– Поедем в Терпенье набраться терпенья.

–Что? – я почему-то все время ее переспрашивал, как глухой. Скорее всего, примитивно выгадывал время, чтобы сформулировать ответ поумней да поизящней. Ведь я хотел выглядеть в ее глазах лучше, чем был на самом деле.

–Поедем в Терпенье – запасёмся терпеньем, –спокойно повторила она.

– Это как? – полуобернувшись, я посмотрел на неё сверху и немного сбоку: в этом ракурсе Настя казалась мне особенно прекрасной.

– А это так, что завтра мы отправляемся в путешествие. В семь утра я за тобой заеду – будь готов, – объявила она нетерпящим возражения тоном, который меня почему-то особенно в ней умилял. Может, потому, что все инфантильные мужчины вроде меня, отчасти подкаблучники, отчасти – Гумберты Гумберты, а с Настей я имел счастливую возможность ощущать себя и тем, и другим практически единовременно. Это уже потом вторая эмоциональная составляющая моего к ней отношения трансформировалась в чувство, близкое к отцовскому. По крайней мере, так я определил его для себя много позже, предаваясь тщетным и томительным воспоминаниям на диване. Впрочем, уже тогда я иногда называл её «ребёнком», и ей это нравилось.

Назавтра она и впрямь подкатила к подъезду моего дома минута в минуту. Завидев в окно ее сверкающе-красную машинку, моделью которой я так и не удосужился поинтересоваться, предпочитая думать, что она, верткая, как маленькая козочка, существует в единственном экземпляре и «подогнана» специально под Настю, стремглав кинулся к ней, гремя по ступенькам лестницы тяжелыми подошвами ботинок. А спустя минуту мы уже неслись сначала по безлюдной сонно-воскресной Москве, потом по полуреальной и дымчатой кольцевой…

Я не следил за направлением движения, не обращал внимания на указатели, разве что изредка выхватывая взглядом мелькающие по обеим сторонам дороги картинки – стеклянные транзисторы мегамаркетов, железные этажерки линий электропередач, похожие на громадные самогонные аппараты заводы, праздничные храмы на горках и затерянные в малахитовых зарослях замершие речки. Мне достаточно было созерцать Настю: как лихо она крутит баранку, переключает скорость и косится в боковое зеркало, успевая при этом почти беззлобно послать упертого пенсионера, что выполз в левый ряд на старом «Москвиче» и не желает освобождать дорогу. Более захватывающего действа я не мог себе и вообразить, в сравнении с этим театром меркли все театры мира, включая самые экзотические.

Пожирая глазами Настю, я с тихим стыдливым восторгом ощущал, как нарастает во мне процент Гумберта Гумберта, как стирается водораздел между ним и робким подкаблучником, и две противоположные стихии, завихряясь, сливаются в одну, мощную и неуправляемую. Плевать, что она не