Клерамбо - Ромен Роллан

Перед тем как исчезнуть, людское множество превратится в волевое Единство. (Разве не намечается такая тенденция уже и теперь?) Так осуществится, без резких изменений, то восстановление единства из сложности, Любви из Вражды, о котором учил старик Эмпедокл.

– А потом?

– Потом? Потом, должно быть, начнется все сначала, после передышки. Новый цикл. Новая Кальпа. Мир вновь начнет катиться на перекованном колесе.

– Где же разгадка?

– Индусы ответили бы: "Сива". Сива разрушающий и созидающий. Созидающий и разрушающий.

– Какой кошмар!

– Дело темперамента. Мудрость дает освобождение. Для индусов избавителем является Будда. Что касается меня, то я готов удовольствоваться любознательностью.

– Для меня же любознательности мало. И я больше не могу удовлетвориться мудростью эгоиста Будды, который освобождает себя, покидая других. Я не хуже вас знаю индусов. Я их люблю. Даже для них Будда не сказал последнего слова мудрости. Вспомните о Бодисатве, Господине Жалости, поклявшемся не становиться Буддой, не искать прибежища в освобождающей Нирване, пока им не будут вылечены все недуги, искуплены все преступления, утешены все горести!

Перротен с доброй улыбкой склонился над страдальческим лицом Клерамбо, нежно похлопал его по руке и сказал:

– Дорогой мой Бодисатва, что же вы хотите делать? Что вы хотите спасти?

– О, я хорошо знаю, – сказал Клерамбо, опуская голову, – хорошо знаю, как мало я значу, хорошо знаю, как мало я могу, хорошо знаю тщету моих пожеланий и моих протестов. Не считайте меня настолько тщеславным! Но что я могу поделать, если мой долг приказывает мне говорить?

– Ваш долг – делать вещи полезные и разумные; он не может заключаться в том, чтобы вы понапрасну жертвовали собой.

– А разве вы знаете, что делается напрасно и что не напрасно? Разве вы уверены наперед, какое зерно прорастет и какое сгниет, оставшись бесплодным? Но не отказываться же из-за этого от посева. Какой прогресс был бы когда-либо возможен, если бы тот, кто носит в себе его зародыш, останавливался, устрашенный, перед огромной, готовой его раздавить глыбой рутины прошлого?

– Я понимаю ученого, защищающего найденную им истину. Но разве эта общественная деятельность действительно ваше призвание? Храните ваши мечты, поэт, и пусть ваши мечты хранят вас!

– Прежде всего я – человек, а потом уже поэт. У каждого честного человека есть свое призвание.

– Вы носите в себе гораздо более драгоценные сокровища ума. Жертвовать ими значит совершать убийство.

– Понимаю, вы позволяете самопожертвование маленьким людям, которым мало что приходится терять…

Помолчав с минуту, он продолжал:

– Перротен, я часто думал: мы не исполняем нашего долга. Все мы, люди мысли, художники… Не только в настоящее время. Давно уже. Спокон веков. Мы носим в себе частицу, проблески истины, которые осмотрительно храним, никому не показывая. Не раз испытывал я по этому поводу темные угрызения совести. Но прежде я боялся смотреть. Испытание научило меня видеть. Мы – люди привилегированные, и наше положение возлагает на нас обязанности. Мы их не исполняем. Боимся скомпрометировать себя. Цвет людей мысли является аристократией, притязающей сменить аристократию крови; но эти люди забывают, что та аристократия начала с уплаты кровью за свои привилегии. В течение веков человечество слышит много мудрых слов; но оно редко видит мудрецов, жертвующих собой. Однако совсем не худо было бы увидеть, как некоторые из них ставят на карту жизнь ради своих убеждений, подобно мудрецам героических времен. Без самопожертвования не может быть создано ничего плодотворного. Чтобы другие поверили, нужно самому верить, нужно доказать, что веришь. Истине мало существовать, чтобы люди увидели ее. Ей надо еще быть живой. Мы можем, мы обязаны дать ей эту жизнь – нашу жизнь. В противном случае, все наши мысли только игра дилетанта, театральное представление, имеющее право только на театральные аплодисменты. Человечество двигают вперед те люди, которые обращают свою жизнь в ступеньку для него. По этой именно причине так возносится над нашими великими людьми сын плотника из Галилеи. Человечество сумело установить различие между ними и Спасителем.

– Разве он спас его?

"Когда Ягве Себаот порешил,

Народы трудятся ради огня".

– Ваш огненный круг – жуткий кошмар. Человек только для того и существует, чтобы разбить его, чтобы постараться из него выйти, быть свободным.

– Свободным? – переспросил Перротен со своей спокойной улыбкой.

– Да, свободным! Быть свободным – это высшее благо, настолько же исключительное, насколько затрепано самое слово. Настолько же исключительное, как и подлинная красота, как и подлинное добро. Свободным я считаю того, кто может отрешиться от себя, от своих страстей, от своих слепых инстинктов, а также от страстей среды и момента, не с тем, чтобы, как говорят, повиноваться своему разуму (разум в том смысле, как вы его понимаете, есть соблазн, это та же страсть, только отвердевшая, интеллектуализованная, и вследствие этого фанатичная), но чтобы постараться видеть поверх облаков пыли, вздымаемых стадами, движущимися по путям современности, чтобы охватить горизонт и найти место для происходящего сейчас в общей совокупности вещей и вселенском строе.

– И значит дли того, чтобы подчиниться впоследствии законам вселенной, – заметил Перротен.

– Нет,– возразил Клерамбо, – для того, чтобы с полным сознанием восстать против них, если они противоречат счастью и добру. Ведь свобода в том и состоит, что свободный человек является для себя одного некиим законом вселенной, законом сознательным, единственно способным создать противовес всесокрушающей Машине, Автомату Шпиттелера*, железной Ананкэ. Я вижу вселенское Существо, еще на три четверти погруженное в глину, кору или камень и подверженное неумолимым законам материи, в которую оно вросло. Только взгляд и дыхание у него свободны. – "Я надеюсь", говорит взгляд. А дыхание говорит: "Я хочу". И с их поддержкой Существо пытается освободиться. Взгляд, дыхание, – это мы, это свободный человек.

* Швейцарский писатель (1845-1924). (Прим. перев.)

– С меня довольно взгляда, – мягко заметил Перротен.

Клерамбо отвечал:

– Если у меня нет дыхания, я умираю.

Между словами и действием у человека мысли протекает не мало времени. Даже решив уже действовать, он под тем или иным предлогом откладывает исполнение решения на завтра. Он прекрасно видит, что из этого произойдет, какую борьбу и страдания ему придется выдержать, и ради чего? Чтобы усыпить свою тревогу, он расточает энергичные слова, один или