Седьмой ключ - Елена Ткач

Где-то вдали гулко заворчал раскат грома. И сразу же из низкого отяжелевшего неба сорвались первые редкие капли дождя.

— Ой, у меня же там белье сохнет! — вспомнила Вера и сорвалась с крыльца. — Я сейчас, мигом! — крикнула на бегу, выскакивая под дождь.

Ветка, как истукан, неподвижно сидела у стола на веранде, не реагируя на долгожданную перемену погоды и слова матери. Несмотря на дотошные расспросы и уговоры, она наотрез отказалась объяснять, что стряслось.

Если не считать полубессвязных всхлипываний на шоссе, Вера не добилась от нее ничего путного, кроме слов: «Потом, мам… Потом!»

Вот тут Вера не на шутку встревожилась — у них были очень доверительные отношения. Ветка всегда делилась с матерью всеми своими тревогами и сомнениями, и та была в курсе и больших, и малых ее проблем. А тут явно случилось нечто из ряда вон выходящее — Ветку как подменили, впервые она не пожелала делиться с Верой.

«Ну и ладно… Отойдет немножко — расскажет, — подумала Вера, снимая с веревки белье. — День сегодня такой, перегрелась наверное…»

Вернувшись со скомканной охапкой простынь и полотенец, она застала Ветку в той же позе, с тем же выражением тупого отчаяния, с каким оставила ее на террасе. И поняла, что пора принимать меры.

— Доченька, уж нет ли у тебя температуры? — приложив руку к пылавшему Веткиному лбу, она охнула и кинулась к домашней аптечке. Подав дочке шипящий стакан с аспирином, она выглянула во двор и невольно содрогнулась: такая кромешная мгла обволакивала их дом, двигаясь сплошным фронтом со стороны пруда. И в ту же секунду они были отрезаны от мира густой пеленой дождя.

Где-то бахнуло, заворчало, и вскоре их домик оказался в самом эпицентре бушевавшей грозы. Вера чуть не силком потащила безжизненную Веточку с открытой веранды в комнату! сама сняла с ее ног сандалии, опрокинула на кровать, прикрыла тоненьким одеялом и понеслась наверх — закрывать окна.

Когда она вернулась, Вероника сидела на кровати, уткнувшись лицом в подушку, которой как щитом загородила лицо, раскачивалась и выла:

— О-о-ой, не хочу! Не хочу-у-у-у! Ой, мама, мамочка! Я не хочу быть тако-о-ой!

— Что, доченька? Что ты не хочешь? Ах, господи! Ну, что ты, маленькая моя?

Она обняла Ветку, прижала к груди и принялась раскачиваться вместе с ней.

— Ну, не надо! Не надо так! — шептала она жарко-жарко возле самого ушка. — Мы со всем справимся, все будет у нас хорошо… А ты поплачь! Поплачь, миленькая. Наше женское дело такое — плакать… Всякое бывает — и горе, и обиды, и грусть… Только знаешь, радость… она вернется. Вернется! Она всегда возвращается…

К ливню, хлеставшему в стекла, прибавился град. Звонкие ядреные горошины бойко отскакивали от стекла, и своим барабанным боем словно бы созывали стихии природы на торжественный летний парад. Громом и молнией салютовали небеса, приветствуя лето, которое этой ночью вступало в свои права!

— Мама, я не хочу так! Почему? Ну, почему я такая? Я плохая, мамочка, я свинья, гадина! А Машка — хорошая, она меня не предавала, а я… Я ее предала! Я всех предала, и они теперь не будут со мной дружить…

Вероника чуть-чуть успокоилась — аспирин и материнские объятия сделали свое дело. Крепко прижавшись к Вере, она потихонечку — слово за слово — рассказала обо всем, что приключилось с нею в этот последний день мая.

А Вера кивала, слушала и не перебивала ее. А потом тихонько сказала, поглаживая дрожащие ладони:

— Хорошо, что ты сама поняла, что была не права. Знаешь, всяко бывает, главное — понять, что с тобой происходит… А ты смогла взглянуть на себя со стороны. Значит, уже взрослая. А когда парень нравится — порой такое бывает, что и сама не знаешь, что делаешь… Вся горишь, голова не работает, ничего не соображаешь! Но тут надо взять себя в руки, поостыть маленечко — и все встанет на свои места. Вот как сейчас, ведь ты уже с собой справилась?

Ветка кивнула, подняла голову и слабая улыбка осветила ее лицо.

— Мам, а это как-то можно исправить? Мне кажется, я все испортила, и Машка меня не простит… А Алеша… я его так обозвала! Так ужасно… — и она снова всхлипнула, уронив голову.

— Если ты сама сделаешь первый шаг, все объяснишь, извинишься — все наладится! Я уверена. Алеша, по-моему, умный, хороший парень — он не станет злиться. Он ведь побежал за тобой, сам хотел помочь, ну а ты… глупость, конечно, сморозила. Дурешка моя! Нет, это все поправимо — и не такие размолвки бывают.

Вера поцеловала дочку в макушку, поднялась и, отлучась на минуту, вернулась со злополучными письмами, позабытыми на веранде.

— Давай-ка на самом деле письма с тобой почитаем. А потом ребятам их отнесешь. Можем вместе сходить, когда дождь кончится. Хотя, похоже, это надолго.

Вера выглянула в окно — дождь хлестал по-прежнему, обложные низкие тучи совсем затянули небо. Мокрые ветви деревьев склонялись к земле и дрожали, нахлестываемые дождем.

— А если он до завтра не перестанет? — с испугом спросила Веточка. Сейчас ей больше всего на свете хотелось, чтобы дождь кончился и они с Верой смогли выйти из дома.

— Ветка, все к лучшему! Сегодня уж никуда бегать не надо. Дело сделала — так наберись терпения. Пусть все уляжется. Утро вечера мудренее. Завтра прямо с утра Сережу с Машей проведаем, у всех совсем другое настроение будет, и все изменится само собой. А потом — температура у тебя, куда ты пойдешь. Отлежись! Ну, кто будет читать: ты или я?

— Ты читай, — согласилась Веточка и устроилась поудобнее.

Вера аккуратно развязала веревку, стягивающую тонкую пачку писем, и развернула то, что лежало сверху, — смятый пожелтевший лист тонкой бумаги.

«Братик Николушка, милый! — вполголоса начала она, с трудом различая выцветшие блеклые строчки. — Приезжай как можно скорее, не медли! Речь идет — ни много ни мало — о жизни твоей сестры… Враг мой совсем меня одолел — сил больше нету терпеть, да и не осталось сил во мне — тают. Высохла вся, сгораю, как свечечка. А муж мой этого как будто не замечает. Да и занят он — хлопоты по хозяйству, у нас управляющий новый, надо его в дело ввести, да еще визиты к соседям, охота… Ты ведь знаешь, он без людей не может — болеет со скуки! Это только я радуюсь здешней глуши, отдыхаю душой. Только, видно, недолго осталось. Брат, приезжай! На источник уже не хожу — ОН не пускает. Как соберусь — голову стягивает и в висках стучит: „Не велю — не ходи, останься!“ Каждый день он у нас — и все норовит побывать в отсутствие мужа. И секретарь его — истукан молчаливый — всегда при нем. А он все говорит мне о французских спиритах, манит в Париж… с мужем. Только ты знаешь сам — Петр Константинович смеется над такими вещами. А мне не смешно! Помнишь, писала тебе, как я радовалась здешним местам, свободе… Как стихи слагались сами собой… Только теперь уж ничего этого нету. Точно сломалось что-то во мне, пружинка лопнула — как в папенькиной табакерке с музыкой. И мир помертвел. Торопись, брат, он уж совсем овладел моей волей — я сама над собой не властна! В памяти провалы — иной раз по полдня пропадает: как ни силюсь вспомнить, где была, что со мной было — не помню… Только знаю — была у НЕГО. Дом у него на берегу озера за рекой. Как я там очутилась — видит Бог, не-знаю. Затмение какое-то… Я же побожилась к нему не ходить — так боюсь его власти! Ох, Николушка, страшный он человек, Господь свидетель! Иной раз думаю я, что и не человек он вовсе…»